Зрение, и без того неясное, расплывается еще сильнее. Буквы дрожат, потом доска раздваивается, обе доски наложены друг на друга, как отражения в пруду. Джек трет глаза, пытаясь совместить раздвоенные изображения, сдвинуть их как надо, но без толку. И слов ни на одной доске он рассмотреть не может – они какие-то полусформировавшиеся, нефиксированные, отдельные буквы всплывают и тут же тонут, будто в каком-то супе из алфавита.
Он поднимает взгляд, вспоминая ту минуту в душе, когда точно так же плыло лицо Джилли. Но мир настолько тверд и един, насколько может быть в сердце урагана. Вроде никто не замечает ничего необычного. Даже Джилли, которая смотрит на него так сердито, что он прячет глаза, не в силах встретиться с ней взглядом, хотя то, что за этим взглядом – отлично воспринимает: ее обвинение и недовольство тычет его, как тот же локоть, только посильнее. Джилли любит проигрывать еще меньше, чем он.
Ничего не изменилось. Доски продолжают все то же неприятное сосуществование, словно ждут, чтобы он выбрал между двумя альтернативными словами или мирами. Дымный воздух будто потяжелел от той неправильности, что превращает сны в кошмары, и некуда деться от искажения его тяжести. Почему никто больше не чувствует, какая тут идет борьба прямо перед глазами? А почему он чувствует? Не то чтобы ему был от этого толк, он ведь не может ни повлиять на происходящее, ни понять… или это последствия удара, которого он не помнит? Подумаешь, великая загадка – башкой треснулся. Может, Джилли права, думает он, и надо бы показаться врачу…
– Нашла, – говорит Эллен, и голос ее становится, как жужжание шершня, когда она произносит незнакомое слово.
Невероятный удар сотрясает дом, и тут же вспышка синего света – как дождь искр из-под колес поезда, ночью слетевшего с рельсов. Сердце у Джека сбивается с ритма, весь дом будто летит вслед за ним, снесенный со свай порывом ветра. Слышен визг Эллен, удивленные восклицания дяди Джимми и отца. Джилли ахает, находит руку Джека и крепко вцепляется пальцами.
Дом погружается во тьму, телевизор гаснет, радио стихает, и голоса людей смолкают, пока чувства бредут после этого события через обломки мгновения, которое тянется целую вечность. Белль рычит громче, свирепее, наползая со всех сторон, пока не лопается пузырь времени, и тогда мир резко возвращается обратно. Тут все говорят сразу, вскакивают на ноги, бросаются к окну, а комната болезненно освещается лучом фонарика, материализовавшегося в руке Билла.
– …за фигня такая?
– Всем спокойно. Вырубился свет, вот и все.
– Слушай, а это как, клево?
– Что «это»?
На той стороне шоссе № 1, всего в двадцати ярдах, на телефонном столбе горит льдистая синяя корона. Это как призрак в синеватом полусвете урагана, предвестник беды, который в ужастиках и комиксах неизбежно появляется на мачтах обреченных кораблей. Пара искрящихся проводов извивается на пустой дороге электрическими угрями. Джилли сжимает руку Джека, зигзаг ужаса проползает между ними, пока языки пламени на столбе уходят и гаснут, задутые и сбитые ветром и дождем – безумная мать Белль убила собственных детей.
– Пап… – начинает Эллен.
– Ладно, Эл, – обрывает Билл, посветив фонариком ей в глаза. – Будь по-твоему. Едем.
Стон протеста от Джилли.
– Без пререканий. – Билл направляет на нее фонарь, и в оконном стекле отражается такой яркий луч, что Джеку приходится отвернуться. – Только дайте мне пару минут собрать малость еды и припасов. Кто знает, что там есть в убежище, чего нет.
– Я проверю распределительный щит, – вызывается дядя Джимми с той стороны стола. – Проверю, чтобы все было отключено на случай, если снова включится свет, пока нас не будет.
– Не включится. Это полетел трансформатор.
– Проверить не помешает.
Кончик сигареты разгорается ярче и рисует – набросок углем – линию подбородка, затененную впадину щеки. В руке дяди Джимми загорается второй фонарь.
– Эллен, пончо надень. Пойдем посветишь.
Распределительный щит находится на улице.
– Ладно, – отвечает она, направляясь к нему. – Надеюсь только, меня не сдует… ой! – Глухой удар шквала. Что-то – пивная бутылка вроде бы – падает на пол и подпрыгивает с резким пустым звуком, но не разбивается. – Бля!
– Легче! – предупреждает Билл.
Дядя Джимми спрашивает:
– Что там с тобой?
– Вы что, ослепить меня хотите? – спрашивает она в ответ.
Лучи фонариков сошлись, скрестились и ушли в сторону.
– Вот что бывает, если ходить босиком, – замечает Джилли. Сама она босая, но важен принцип.
Джек вносит свой вклад в виде грубого смеха, взмывая на волне отмщения, тем более сладкого, что это чувство разделенное.
– Заткнитесь, уроды!
– А ты нас заставь, – дразнится Джилли.
– Мьюты!
– Нормалка!
– Хватит, – произносит Билл. – Вы мне все надоели. Джек, Джилли, пошли, поможете мне на кухне, пока ваша сестра поможет Джиму.
Пока что помогает сам дядя Джимми: стоя на колене, как рыцарь перед дамой, он ровно держит фонарь, а Эллен, примостившись на краю дивана, рассматривает пальцы на ноге. На один болезненный миг Джек, подойдя к столу, чтобы зажечь свечу, принял лак на ногтях за кровь. Взяв со стола коробку спичек, он вытаскивает одну и зажигает. Поднося пламя к обгорелому фитилю, замечает, что буквы на доске скрэббла сдвинулись. Слова еще можно разобрать, но ни того, что написал Билл, ни поставленного Джеком слова там нет.
A «nicest» – есть.
Значит, Джилли как-то в темноте и неразберихе переставила буквы… хотя как она это сделала так ловко и как могла подумать, что такое явное жульничество не заметят, он себе не представляет. И как бы ни было искусно исполнено мошенничество, скрыто оно совершенно бездарно. Как всегда, Джилли прыгнула не глядя, а ему теперь разгребать последствия. Как всегда.
– Ой!
Джек мотает спичкой в воздухе и роняет ее пылающей кометой. Это вызывает у Эллен предсказуемый смешок, но шутка-то над ней, над ними над всеми. Секунда – и дело сделано. Джек зажигает новую спичку, от нее свечу и проверяет, что буквы перепутаны. Что и должна была сделать Джилли, а не глупостями заниматься.
– Джек, кончай дурака валять, – зовет Билл из кухни. Джилли уже там с ним.
– Иду, – отвечает он.
Но медлит, купаясь в волнах собственного удовлетворения и знания, что Джилли его тоже ощущает, даже еще не зная причины.
Он смотрит, как падает на пол капля расплавленного воска, словно в замедленной съемке, попадая на край доски.
Только это не воск.
У него опять идет кровь из носа.
* * *
Пятнадцатиминутный путь обратно к «Голубятне» – самое долгое, самое мрачное путешествие в жизни Чеглока. Он едва замечает, что делается вокруг, и все мысли – только о том, что сказал ему Святой Метатель. Его душит стыд. Что скажут Дербник и Кобчик, когда узнают, что он все-таки провалил Испытание? Родители что скажут? Как ему показаться теперь в Вафтинге?
Подходя к гостинице, он чувствует себя так, будто провалился не один, а десять раз подряд.
А встречают его звуки из общего зала – веселье в самом разгаре. В таких обстоятельствах Чеглок радуется этому, как удару в зубы. Он спешит пробежать через вестибюль, стараясь не слышать смех, крики, обрывки песен под гитару… Дербник и Кобчик там блистают. Шахт за конторкой просто не замечает его.
– А, юный Чеглок!
Он сжимается от оклика, будто от удара грома. Протирая глаза, собираясь с силами для этой пытки, он оборачивается.
– Ваши друзья интересовались вашей судьбой, – говорит Голубь, вытирая руки о пышный белый передник, спеша через вестибюль. – Блестящие молодые мьюты, эти Дербник и Кобчик.
– Сегодня утром вы так не думали.
– Воодушевленные, это несомненно, – продолжает трактирщик. – Несколько грубоваты, конечно, не отрицаю. Но хорошие, честные эйры в сердце своем. Привели с собой в гостиницу свои пентады – обычай на последний вечер, будь они благословенны. С тех пор пиво течет безостановочно, и серебро тоже. Идите к ним, молодой человек. Веселитесь с ними.
– Мне сейчас не до веселья.
– Ну, что это за разговор! – Яркий гребень Голубя взмывает вверх, сверкают и звенят серебряные цепочки. – Вы поссорились? Сейчас не время лелеять вражду, юный Чеглок. Паломничество – дело неверное. Кто знает, увидитесь ли вы снова?
– Для меня паломничества не будет, мастер Голубь. – Он не намеревался сознаваться в своем позоре, но слово вырвалось. – В этом году.
– Не будет?
Голубь моргает, на изможденном лице – маска недоумения. Даже шахт за конторкой поднимает голову и что-то замечает про себя.
– Это какая-то ошибка, – объясняет Чеглок. – Оказалось, что Испытание я все-таки не прошел.
Лицо у Голубя становится свирепым, хотя голос ласковый, как и рука, ложащаяся Чеглоку на плечо.
– Милый мой мальчик, с чего ты это взял?
– Мне сказал Святой Метатель. После трехкратного вопрошания богов.
