— Инъекцию? Какую инъекцию? Эл что, клонировала себя?
— Боже сохрани, — опешила директриса. — В рекомбинант вошли ее гены и гены нескольких ее прежних партнеров.
— Без моего разрешения?
— Вы в то время были мертвы.
— Я был мертв только три минуты! Я еще подлежал спасению!
— Живой вы считались бы террористом, и разрешение на репродукцию было бы аннулировано.
Я закрыл глаза.
— Ну, что еще новенького? — Ответа не было. — Хорошо, подведем итог. Я прижжен, все мои клетки опечатаны. Репродукция для меня невозможна — и омоложение тоже, так? — Кабинет молчал. — Значит, мне остается прожить… лет сорок, и все? Прекрасно. Моего сына растащили на составные элементы еще до зачатия. Генри, возможно, ушел навсегда. Моя жена, то есть вдова, ждет ребенка от другого мужчины, то есть мужчин.
— Как мужчин, так и женщин, — уточнила директриса.
— Главное, что не от меня. Сколько времени они на это потратили?
— Около двадцати минут.
— Хлопотливые, однако, минутки.
— По нашим критериям это продолжительный период, — сказала юристка. — Переговоры сторон по вашему делу заняли первые пять секунд вашей кончины.
— Вы хотите сказать, что Элинор успела сориентироваться и провернуть это дело со сборным партнером за пять секунд?
— У Элинор есть запасной план на случай любой угрозы, которую мы способны себе представить. Готовиться к худшему всегда полезно, мар Харджер.
Я утратил дар речи. Выходит, Эл все время, проведенное нами вместе, строила подобные планы? Чудовищно!
— Позвольте обратить ваше внимание на то, что Элинор защищала вас, — сказала директриса. — Немногие, думаю, пошли бы на такой риск ради брачного партнера. И только человек, занимающий ее пост, мог провести защиту успешно. Внутренний Корпус, знаете ли, на звонки отвечать не обязан. О деталях своего освобождения вы позднее сможете узнать у юриста, я же скажу вкратце. Исходя из дикости поставленного вам диагноза, ничем впоследствии не подтвержденного, мы пришли к выводу, что причина инцидента — не МОБИ нового образца, проникшая в ваш организм, а дефект слизня-анализатора. Далее, поскольку систем без сбоев в мире еще не бывало, мы предположили, что в архивах Внукора имеются записи о других случаях такого же рода. Элинор пригрозила им возбудить гражданский процесс и обнародовать эти файлы. Это стоило бы ей поста, карьеры, а возможно, и жизни. Но Внутренний Корпус поверил, что она настроена идти до конца, и уступил. Они согласились оживить вас и освободили условно. Постановление, с которым, как мы видим, вы еще не знакомы, заложено в вашей поясной служебной системе. Основной его пункт — прижигание. Оно снимает любую опасность в том случае, если вы все-таки стали жертвой неопознанной МОБИ. Подчеркиваю, что это была уступка с их стороны. Согласно общедоступным файлам, вы первый обожженный, которого выпустили из карантинного центра в Юте. Мы в свою очередь, демонстрируя добрую волю, назвали все убежища Генри.
— Что? — Я вскочил с места. — Вы сдали им Генри?
— Сядьте, мар Харджер, — сказал шеф охраны.
Я, не слушая его, метался по комнате. Вот, значит, как. Вот в каком мире мы живем.
— Поймите же, Сэм, — сказала директриса, — они бы все равно его вычислили. Какими бы умными мы ни считали себя, все тайное рано или поздно становится явным.
Я хотел ей ответить, но она вместе со своими коллегами уже растаяла в воздухе. Расс Фред, торчавший как дурак в коридоре, откашлялся и сказал:
— Советник Старк желает вас видеть.
Прошло восемь долгих месяцев после моего нежданного визита в легавку. Достаточно времени, чтобы поразмыслить о своей горькой судьбе.
Вскоре после того происшествия мы с Элинор переехали в наш новый дом в окрестностях Блумингтона. Усадьба просторная — тут у нас амбары, конюшни, большой парк, груши, теннисные корты, бассейн и дюжина слуг-итерантов, включая и Фреда. Здесь по-настоящему красиво, и все наши восемьдесят акров накрывает собственный купол. Он расположен внутри блумингтонского, но от него не зависит. Такой пузырь в пузыре. Самое место, чтобы растить ребенка советника Трех Дисциплин.
Главное здание построено из местного известняка еще в прошлом веке. Элинор и я мечтали о таком доме. Но теперь, когда мы живем здесь, я почти все время просиживаю в подвале, потому что солнце вредно для моей обожженной кожи. Есть много и с удовольствием я теперь тоже не могу. Мне легко повредить себя как снаружи, так и внутри. По ночам я сплю плохо, а через час после подъема все суставы уже начинают ныть. Я потерял обоняние и стал туговат на ухо. Во рту постоянный привкус меди, в черепе тупая пульсация. Когда ложусь спать, тошнит, встаю — снова тошнит. Доктор говорит, что со временем, когда организм привыкнет, мне станет лучше, но здоровье мое теперь целиком зависит от меня. Молекулярные гомеостаты больше не будут полировать мои клетки, о мышечных тонировщиках и ингибиторах жира тоже придется забыть. Не посещать мне больше молодильную клинику, где исправляют возрастные дефекты, скоро я начну понемногу грузнеть, слабеть, лысеть — стареть, одним словом. Дату смерти от меня отдаляют уже не тысячи лет, а десятки. Это не должно было стать для меня таким уж шоком — ведь во времена, когда я родился, все люди так жили. Да, но с тех пор все человечество погрузилось на лайнер и отплыло к берегам бессмертия, бесцеремонно выкинув за борт меня.
Поэтому я сижу в своем темном сыром подвале, покрываюсь мучнистой бледностью, прибавляю в весе (двадцать фунтов уже), выдергиваю волоски из бровей и смотрю, как они сгорают.
Я не дуюсь и, уж конечно, не предаюсь жалости к себе, как говорит Элинор. Я размышляю. Нам, художникам, это свойственно — размышлять. Другие, более активные личности видят в этом эгоизм, одержимость, даже нарциссизм, поэтому мы предпочитаем размышлять в одиночестве.
Размышляю я, однако, не об искусстве или упаковочном дизайне. С дизайном я распростился навсегда, точно знаю. Непонятно пока, чем я буду заниматься в дальнейшем, но эта глава моей жизни окончена. Мне это нравилось, я достиг в этой области вершин мастерства, но теперь все.
Я размышляю об участи, которая выпала на мою долю. Интуиция подсказывает: если я осознаю это в полном объеме, то пойму и то, как жить дальше. Я выдергиваю из брови еще один волосок. Крошечный корневой пузырек вспыхивает, как стародавняя спичка — искорка света в моей пещере. «Генри», — шепчу я, как будто загадываю желание. Волосок шипит, сгорает, обжигает мне пальцы, и я поневоле бросаю его. У меня уже все пальцы обгорели от этой игры.
Я страшно скучаю по Генри. Мне кажется, что вместе с ним от моего мозга отхватили приличный ломоть. Я не знал, как глубоко он вошел в мою психику, не знал, где кончаются мои мысли и начинаются его. Теперь, когда я задаю себе какой-то вопрос, никто мне не отвечает.
Зачем он это сделал, с чего ему вдруг взбрело оказать Внукору сопротивление? Разве машинный интеллект может быть задиристым? А вдруг он сознательно пожертвовал собой ради меня? Вообразил, что этим поможет мне бежать? Или решил защитить нашу неприкосновенность единственным доступным ему способом — уничтожив себя? Живой архив моей жизни погиб, зато не попал в любящие руки Внукора.
Моя малая смерть стала причиной других головных болей. Мой брак распался, имущество под арестом. Счета, привилегии, членство в различных обществах — все недействительно. Весть о моей смерти разнеслась по свету мгновенно, тысячи банков данных записали меня в покойники, а этот статус отмене не подлежит. В тот же день во всех сетях вышли автонекрологи с кадрами расправы, учиненной надо мной в «Четырех углах». Во всех базах значатся даты как рождения, так и смерти. (Интересно, что ни один некролог, ни одна биосводка не упоминают о моем прижигании.) Мой голос и моя сетчатка, когда я пытаюсь ими воспользоваться, поднимают тревогу. Юристка из Кабинета сумела восстановить большинство моих главных счетов, но факт моей кончины слишком глубоко впечатался в мировые информационные сети, чтобы изгладить его полностью. Юристка вообще-то предложила для моей новой служебной системы программу, чтобы вносить исправления постоянно. Она и весь прочий Кабинет выражают готовность заняться образованием моего пояса, как только я вставлю в него личностную капсулу. Капсула определенно понадобится, если я решусь вылезти из подвала, но я пока еще не готов завести себе нового друга.
Я выдергиваю еще один волосок и говорю при его огоньке: «Эллен».
Мы живем здесь как в крепости. Элинор говорит, что мы можем пережить любую атаку: МОБИ, биологическую, химическую, обыкновенную или ядерную. Ей хорошо в поместье. Здесь она отдыхает после долгого трудового дня, радуется собственному клочку планеты Земля, лелеет свою крошку Эллен. Все положенные инстинкты воспряли в Эл и без помощи материнской смеси. Она без ума от своего материнства. Эллен не покидает ее мыслей. Будь ее воля, Эл все время проводила бы в детской реально, но долг советника отзывает ее из дома. Поэтому она запрограммировала в реальном времени голограмму Эллен и всегда держит ее в периферическом поле зрения — изображение доступно одной только ей. Бесконечные совещания и неизбежные деловые обеды больше не занимают ее внимания целиком, а время в тубусной кабине при переездах из города в город не пропадает впустую. Она тайно следит за тем, как дженни кормят и купают ребенка, как возят в колясочке вокруг рыбного пруда. И постоянно дает дженни указания, поправляет, не давая им занять слишком большого места в сердце малютки. Дженни у нее четверо. Без приколотых к униформе табличек я не отличил бы одну от другой. Они сменяются попарно через двенадцать часов, передавая ребенка, как эстафетную палочку.
