жгучая боль.
Ванечка зубами пытался перегрызть связывавшие его ногу путы, и я это чувствовал, ведь его зубы вгрызались в мою плоть. Они оказались очень острыми.
Я кинулся к нему, но потерял контроль над плотью, и Ванечка, грязный, со ртом, полным крови, весь в царапинах, бросился бежать.
А потом вдруг случилась очень странная вещь – он забрался на дерево. Так быстро, так ловко, с нечеловеческой силой отбивая слабые ветки, от которых отталкивался. Раздавался пронзительный хруст, и ветки летели вниз. Одна из них рухнула прямо на меня, я упал, ощущая сильнейшую боль в плече. Но я знал, что теперь эта боль временная, не важная, совсем уж глупая. Ванечка замер на последней ветви, способной выдержать его вес, почти у самой вершины.
– Но ты же сам говорил, что ты человек! – сказал он обиженно.
Я и в самом деле такое говорил. Ванечка не должен был этого слышать, но слышал.
Я стоял под искалеченным деревом, запрокинув голову, я не знал, что делать, как забраться к нему.
– Ты страшный! – сказал Ванечка. – У-у-у-у!
А потом он вдруг заплакал. Он расхаживал по длинной ветке со страшной, звериной ловкостью и плакал: до чего плохо совпадающие картинки.
– Ну почему так вышло? Ну почему? Ой, что теперь будет! Что будет!
Я сказал:
– Спускайся!
– Нет! Ты меня утащишь туда! А я туда не хочу! Я там умру!
Я боялся, что плакать он будет так сильно, что сверху на меня закапают слезы, будто теплый и странный дождь. Вероятность такого, конечно, была невелика, но мне стало жутко от одной этой мысли. Ванечка замер, балансируя каким-то чудом, руками он тер глаза по своей ужасной привычке (я всегда говорил ему, что так нельзя делать, есть риск занести инфекцию).
– Я тебя не отпущу! – сказал я. – Можешь убить меня, но я не отпущу!
– А я думал, что мы друзья! Погубишь меня! И маму с папой! И моего брата!
Сердце пропустило удар. Я сказал в отчаянии:
– Так останови меня!
Ванечка закричал в ответ, сквозь слезы, жалобно:
– Я не могу! Я не умею! Не могу!
Он ловко соскользнул вниз, но не упал, сел на ветку и заплакал еще горше.
– Ничего не знаю! Ничего не умею! Глупенький волчок-дурачок! Тупой червяк! Бесполезное насекомое!
Я сказал:
– Не упади!
– Не страшно! – сказал Ванечка, а потом вдруг убрал руки от лица.
Кровь размазалась, смешалась со слезами, стала розовой, грязь поблекла, подсмылась – так он плакал. Теперь отчетливо видны были ссадины на его щеках.
Что же я с ним сделал? Но этим вопросом я задаюсь только теперь.
– Я хочу, чтобы ты был свободный, Арлен! И мой братик! И Боря! И Мила! И даже Володя! Все свободные, живые – свободные, мертвые – свободные! Я так хочу! Но я ничего не умею! Я не знаю, как мне сделать так, чтобы тебя не забрали туда!
Он думал обо мне.
– Но ты никогда не поможешь! – в отчаянии крикнул Ванечка.
– Тебя не убьют!
– А я не боюсь, что я умру! Не боюсь умереть! Не боюсь!
Хотя, в отличие от нас, Ванечка мог жить долго-долго. До самой старости.
– Я боюсь, что я ничего не знаю! Ничего не могу!
Словно мой собственный голос: я боюсь не быть полезным.
– Нет! – сказал я. – Не говори так!
Потому что это причиняет мне боль.
А я должен быть спокойным, с холодной головой, с горячим сердцем.
Еще чистые руки, но руки у меня были уже совсем грязные, в крови и в земле. Я дернул плечом и понял, что кости встали на место.
Я обладал огромнейшей силой, и я чувствовал ее – она плескалась во мне, наполняла меня, она жила во мне.
Ванечка сказал:
– Ну только вот почему ты такой!
– Какой?
– Почему упрямый такой?
Словно бы ссора из-за какой-то мелочи, снова кольнуло сердце, но я не дал этой боли распространиться.
Борины когти, подумал я. Я их видел, могу вообразить. Стоит отрастить такие, и я заберусь на дерево. Я посмотрел на свои грязные руки: сорванная кожа на ладонях, траурная кайма под ногтями – совсем не те руки, которые я привык видеть. Но пальцы уже полностью зажили.
С когтями оказалось сложнее, чем с мясными лентами (все еще не знаю, как их точно стоит называть). Наверное, потому, что такие когти изначально принадлежали Боре, а мне они были не синтонны, их образ родился не во мне, я просто вызвал его в памяти.
Я должен был сосредоточиться, а Ванечка все продолжал плакать. Почему я не думал тогда о том, как ему страшно и непросто?
Наконец с болью, когти прорвались из моих пальцев. Я разместил их не очень удачно – они продрали подушечки, эти костяные, острые, крючковатые наросты. Мои руки кровоточили, и я боялся не справиться с новым инструментом.
Но все-таки таков был единственный способ добраться до Ванечки.
– Ну ты же не всегда таким был! – сказал Ванечка. – Ты был и маленьким! Маленьким совсем! Таким маленьким, чтобы так со мной не поступать!
Сейчас я думаю: до чего легко он мог бы заставить меня вонзить собственные новоприобретенные когти себе в глаза, если бы только знал, как это делается. Но если бы даже знал, разве сделал бы?
Я встал на кучу веток, оставшуюся на земле после восхождения Ванечки, подпрыгнул, вцепился когтями, пару раз съехал вниз, а потом приноровился, когти наконец стали такими крепкими, как нужно.
Еще лучше было бы отрастить их и на ногах, да только я не мог хорошо этого представить, и ботинки стало жалко, мама бы очень расстроилась.
Я карабкался вверх, а Ванечка сидел и плакал. Он плакал обо мне.
– Бедный, бедный Арлен! Как же мне тебя исправить?
Но меня не нужно было исправлять. Я и был аккуратно заряженным ружьем, хорошо заточенным ножом, верно отлитой пулей. И не мог стать чем-то другим.
Ванечка весь трясся, но будто бы даже не от страха, а просто его переполняло множество болезненных чувств, они резонировали, ударялись в меня, как волна, которую нельзя увидеть, и я замирал, потому что должен был с ними справиться.
– Должен! Должен! Должен! Ты всегда должен! Тебе будет больно!
Я лез вверх, хотя это и было больно, но тем ценнее становилось мое восхождение.
– Глупый! – сказал Ванечка. – Думаешь, что с ними еще делать! Они же сумасшедшие! Можно вытаскивать из них легкие, и сердца, и почки, и все другое!
– Что?
– Ты думаешь так! Ты думаешь так, хотя знаешь, что я
