Красная тетрадь - Дария Беляева

Ванюшу все еще ищут с собаками. Боря все время порывается помочь, а я так устал притворяться, будто я хочу, чтобы они нашли Ванечку.

Я знаю, что он жив.

И знаю, что он там.

И почти уверен, что никто его не найдет.

Во всяком случае до момента, когда на незнакомой мне еще планете, в странном месте, пострадавшем от войны, загорятся все экраны: КАК ДИЛА, КОСМАС?

Сколько же собирается добровольцев! Отовсюду, как говорят, только и слышно, что пропал дурачок из санатория, и всем его жаль.

Ванечка, наверное, очень рад. Он любит собак, а в лесу их сейчас так много. Красивых, статных собак с черными, холодными носами.

Плюсы:

1. Я остановлю существо, которое может натворить много бед.

2. Я докажу свою верность и сознательность.

3. Стану героем.

4. Покажу, как я квалифицирован и надежен для космической работы.

5. Обеспечу спокойствие Авроре и ее жителям, которые могут быть в опасности – не из-за Ванечки, но по причине его существования.

Минусы:

1. Погублю своего друга, его маму, папу и брата.

2. Стану предателем.

3. Заберу жизнь у существа столь же беззащитного, сколь и могущественного.

4. Защищать слабого – привилегия сильного. Я нарушу свой базовый принцип.

Почему это должно быть так сложно? Что бы я ни сделал, случится море бед, как бы ни решил, все равно причиню боль.

Но ведь Ванечка, и это совершенно точно, не вредитель. Он никому не сделал ничего плохого.

Он дурачок и почти ничего не умеет. Может быть, он проживет всю свою жизнь вот так, без точного понимания, как быть со своей силой.

Но: КАК ДИЛА, КОСМАС?

А может, это и неправда?

Кому он может навредить, дурачок?

Сегодня я все-таки сходил на море и расплакался.

Теперь Ванечкины фотографии печатают в газетах, их развешивают на остановках.

Ванечка улыбается мне с фотографий, у него красивые, крупные клычки и огромные глаза, он замечательный мальчик, немножко видно, что дурак, но сам – красивый-красивый ребенок.

И все-таки в нем есть что-то волчье.

Вот он смотрит на меня, не то ребенок, не то волчонок, и будто ждет, что я решу.

Везде его фотокарточки, и все его ищут.

А я виноват в том, что мама его, бедная, сбилась с ног, все время плачет, забросила Алешу, не ходит к больному мужу, только ищет старшего сына.

Алеша сказал, что скоро она оденется в черное.

Я теперь стараюсь не прикасаться к своим товарищам. Я боюсь, вдруг они увидят.

Ведь никогда не знаешь, когда поймаешь чужую волну, и что там отыщешь – нельзя сказать точно.

Я не прикасаюсь.

Это, наверное, немножко заметно, Андрюша, по-моему, тревожится.

Но надо быть очень осторожным.

Сегодня утром, когда мы собирались на зарядку, Боря схватил меня за руку, сказал:

– Какого «хуя» ты так от людей шарахаешься?

Я раскрыл рот, но не знал, что ответить.

– «Пиздец», какой стресс, а?

Он смеялся надо мной, но и волновался. А я все боялся, что Боря увидит. Но вышло неожиданно и совсем по-другому – кое-что увидел я.

Я – Боря, и мне невероятно больно. Я лежу на кровати и смотрю в потолок, солнце бьет в окно, ветер колышет занавески, а я не могу ничего этого терпеть.

Такая хорошая погода, а Володи нет, он не узнает, не увидит.

Для него все кончилось, и не важно, солнечный ли теперь день. Он лежит в одной из холодных камер морга, ему теперь всегда темно.

Я хочу, чтобы мне тоже было всегда темно, поэтому закрываю глаза.

Ни Жданова, ни Арефьева, никого нет, они на процедурах, может, их там режут по живому, я не знаю, меня оставляют здесь, и я лежу, слушаю, как бьется мое сердце.

Ненавижу мое сердце.

Ненавижу все живое.

Мне кажется, я балансирую на самом краю, сейчас я упаду, но пока мне еще удается удерживаться, не знаю как, да и не хочу знать.

На самом деле удерживаться – не очень важно.

Я не засыпаю, такого праздника со мной теперь вообще почти не случается, но впадаю в какой-то тупой, бездарный ступор, когда он приходит.

Он всегда приходит на цыпочках, а еще – некоторое время мнется у двери. И всегда приходит, когда я один.

А я всегда спрашиваю одну и ту же дребедень:

– Тебе какого «хуя» здесь надо, маленький идиот?

– А, – говорит он. – Я к тебе пришел, Боренька.

И так же, крадучись, будто я сплю, он подходит к кровати и ложится на пол. Я открываю глаза, смотрю на него – лежит, свернувшись калачиком, как щенок или котенок, в этот момент – ну вообще ничего человеческого.

Я говорю:

– Полай.

Ванечка издает вполне реалистичный собачий лай, смеется.

– Тебе так лучше?

– А то! Сразу забыл скорбь свою вселенскую! Меж, «блядь», галактическую.

Ванечка понимает, что сморозил глупость, снова опускает голову на руки, кажется, сейчас прижмет ушки – до того забавный.

– Дебил, «бля», – говорю ему.

– Как больно, – говорит он.

– Ну уж прости! Задел твою нежную душу!

– Как тебе больно.

И я замолкаю. Он лежит, свернувшись калачиком, на полу, на человека он вовсе не похож.

Ванечка говорит:

– Ты веришь в Бога?

– А?

– В Господя.

– В Господа.

– Ага, вот в него.

Я молчу. Ванечка резко вскидывает руку, ходит двумя пальцами по краю кровати, ногти у него длинные, мамка еще не подстригла, почти когти.

– В то, что он всех любит и никто не умрет.

– Ну так. Приятная мысля.

Ванечкина рука расслабляется, ложится на простыню, расправляет ткань. Под ногтями у него черная кайма.

– Ну ты и чушка.

– Я помню твой голос. В детстве ты много просил. Мы вместе росли. Твой голос и мой.

– Хватит чушь нести.

Рука исчезла, это Ванечка снова сворачивается калачиком, но теперь еще меньше походит на ребенка.

– Я хочу, чтобы тебе не больно было. Как кошка на больное место. Хочу, чтобы ты поспал.

– Ну хорошо, что ты такой добрый, жаль, что ты такой тупой.

Ванечка вздыхает тяжело, совсем как собака:

– Злой какой Боренька.

– Я не злой, я справедливый.

– Сделай так, пожалуйста, ну это, если ты есть, чтоб я стал лучше всех на свете, чтоб батю в Космосе мусоровозом переехало, чтоб