я вспомнил эту книгу, которую в детстве читал. Там мальчик, он потерял на войне отца, вспоминал их последний Новый год. Отец его сидел у елки. А под следующий Новый год он погиб. Вкратце так.
Что касается меня, до чего в детстве за душу взяло – не поверите.
К кому этот ебанько, кстати, все время обращается?
Ну я, допустим, к моим поклонникам.
В общем, товарищи, граждане, гражданки, может даже леди и джентльмены, что я хочу сказать-то?
В тусклом, тяжелом утреннем свете, я вспомнил эту книжку и какого-то такого мелкого, наивного себя, который не понимал ее смысла да и вообще мало что понимал.
Вспомнил и Новый год, последний в Володькиной жизни.
Хороший был Новый год, я сейчас расскажу. Батя забухал, как скотина, мать примеряла украшения из охуительно белого космического металла, а мы с Володей сидели у елки. Я себе в сок добавил водки (все так), а Володя сидел с соком пустым, ибо спортик и все такое.
Отец на кухне что-то там затянул такое тоскливое, песню, блин. По-моему, «Ой, то не вечер», в общем, не новогоднее.
Володька засмеялся, сказал:
– Елочка, елка, лесной аромат, очень ей нужен красивый наряд! Пусть эта елочка в праздничный час каждой иголочкой радует нас.
Володька пел шепотом, и мы смеялись.
– Подожди-ка, это что, бухло?
– Не, – сказал я.
– Да это бухло!
Он понюхал мой стакан, мы поменялись.
– А ты бухать будешь?
– Не, – сказал Володька. – И тебе не советую. Станешь как батя.
– Да ну.
Голос батин тянулся с кухни, хриплый, пьяный, тоскливый. В ванной горел свет, там перед зеркалом крутилась мать. Только тонкая полоска света из-под двери.
А мы сидели перед елкой, в лица нам бил свет от гирлянды, вечно меняющийся, суматошный. Я смотрел на Володьку, на лицо его ложились то синие, то красные, то зеленые, то золотые блики.
А какие у нас игрушки славные, это вообще! Всякие разные стеклянные собачки, снегири, и домики, и шишки, и орешки, и ежики. Короче, ужасно они милые, в нежные цвета раскрашенные, и все такие трогательные, ну просто удавиться можно.
Был у Володьки любимый шарик, мы его называли царь, и вешали всегда выше всех других. Синий такой, с серебряной выемкой, а внутри, опять же, синее, но еще синее синего. Как бы глаз такой немного, я в детстве с ним ассоциировал.
У меня тоже любимый шарик есть, он такой персиково-золотой, с белой глазурью по типу чешуи, красивый – ну умат просто.
Этот шарик всегда висел чуть ниже царя, мы звали его князь.
Я вдруг сказал:
– А если царь разобьется, кто будет следующий царь?
– Ну князь, наверное, – сказал Володька. – Так справедливо.
Я с этим согласился.
– Жалко, батя в этом году приехал, – сказал Володя.
– Ну да, – сказал я, хотя на самом деле я рад был его видеть. Я к бате, думаю, привязан побольше, чем Володька, но и ненавижу его тоже сильнее. Ах, эти сложные чувства!
За окном гремели салюты, вспыхивало иногда, но мы слишком устали, чтобы вставать. Да и были мы уже на улице, видели салюты эти красивые.
Мне стало вдруг очень обидно, что эта новогодняя ночь подходит к концу. Что праздники, они такие короткие. А дальше – хуй пойми что опять.
А я хочу, чтоб вся жизнь – праздник. Это правильная позиция, если хотите знать. Но праздники-хуяздники, это так, секунда, есть только миг, блин, между прошлым и будущим, именно он называется жизнь.
Который ж там час-то был? Ну часа четыре, наверное. А завтра, конечно, тоже немного праздник, но все оно будет уже не так. Никакого чуда. Ты ждал его, а оно так – оп, прошло, будто и не случилось вовсе.
– Оливьеху хочешь? – спросил я.
– Не, – сказал Володя. – А то я умру.
– Ну я тоже обожрался. А огурец хочешь?
– Не так уж ты и обожрался. Хватит хавать, живот заболит. Вот тебе огурец.
Он пальцем стукнул по елочной игрушке, по мятно-зеленому такому стеклянному огурчику. Раздался тонкий, мелодичный звон, тут же забитый взрывом этих сраных салютов. Почему так громко? Нет, вообще я люблю, когда громко.
– Я еще холодца съем, – сказал я. – А ты как хочешь.
Я попытался встать, но вдруг Володя схватил меня за рукав, дернул вниз, чтобы я снова сел.
– Как хочется быть счастливым! – сказал он.
– Ну да, как-то я не сильно против.
– Но еще больше хочу, чтоб ты был счастливым.
– Это еще какого хуя? Потому что я из пизды на год позже вылез?
– Ты идиот. Потому что ты мой брат. И всё.
Володька положил руку мне на плечо.
– Красиво?
– Еще как.
Отец там дошел до драматичной ноты про черну шапку и буйну голову. Спел он, однако, что ветры злые сорвали буйну шапку с его черной головы. Я засмеялся.
– Дебил пьяный.
– Это уж точно.
Мы помолчали. И тут Володька со знанием дела, значит, сказал:
– Раз красиво, и раз тебе хорошо, ты запомни это чувство. Ты сейчас счастлив.
И в самом деле, усталый, я смотрел на сияющую елку, счастливый, радостный. А о чем думал тогда Володька? Может, о чем-то невеселом.
Он, в принципе, любил подумать наперед, вот прямо до того момента, как все уже умерли.
Я схватил стакан с бухлом, залпом махнул.
– Ну ты мудак, – сказал Володька.
Он, наверное, хотел что-то сказать. Что-то еще.
Он хотел сказать: это наказание для тебя и меня.
За то, что испортили предкам жизнь или еще за что-нибудь такое.
Но он не сказал, потому что мечтал, чтоб я был счастливым, а вот такая вышла хуета. Ему было грустно, а я был счастлив.
В ту ночь я заснул у елки. Проснулся ранним снежным таким утром под одеялом, с подушкой, у погасшей гирлянды. Под елкой лежали подарки от него для меня. Подарков было много, пусть даже всякая мелочевка, но до чего мне стало хорошо. Подарил мне всякое, типа расческу, ручку, брелок, ножик. А среди всех подарков я больше всего почему-то полюбил коробку из-под конфетного набора.
Нет, конфет там не было уже. Конфеты отдельно висели прямо на елке.
А коробка была пустая, зато на жестяной этой штуке круглой нарисованы были планеты и звезды, вот прямо на торце, красивые до невозможности, и на крышке – Кремль. Такую на школьных елках дают, это я знаю.
Коробка эта пустая сильно запала мне в душу, я в ней всякое хранил важное, а потом я ее забыл. Тупо не сунул в чемодан, потому
