class="p1">– Если нас собьет машина, ты не сумеешь регенерировать!
– Да, – сказал Андрюша так тихо, что я едва его расслышал.
По спине у меня ползли мурашки, и я всякий раз вздрагивал, когда позади гудели грузовики.
Я знал, что, скорее всего, выживу, но как, наверное, страшно было водителям: сбить двух маленьких мальчиков, бредущих по шоссе с маленьким черным чемоданом. Мы выглядели странно и пугающе, но, влекомые движением, водители не могли остановиться, они могли лишь надеяться, что не заденут нас.
Я старался думать только об этом.
Гудки, чемодан за спиной у Андрюши, его сутулая спина, снова гудки, дрожь асфальта под ногами, яркий свет фонарей.
А когда мы взошли на мост, где нам приходилось жаться к самому отбойнику, Андрюша сказал:
– Тут кусок бампера. Значит, они сюда врезаются.
В самом деле, кусок бампера, подумал я отстраненно. Он блестел в свете фонарей с одной стороны, а с другой был черным и матовым от грязи.
– Тебе не страшно? – сказал я.
– Нет, – сказал Андрюша. – Я не боюсь.
Снова я едва его расслышал.
Сколько мы так шли? Я почти привык к реву шоссе, привык к тому, что коленки царапает отбойник. Затем, после моста, идти стало легче, началась лесополоса. Когда мы свернули, я сказал Андрюше:
– Это совсем близко к шоссе и к лесу. Против санитарных правил.
– Да, – сказал Андрюша просто. Он тащил за собой свой чемодан.
– Что ты будешь делать потом?
– То, что ты скажешь. Я все сделаю так, как ты хочешь, Арлен.
– Хорошо, – сказал я.
– Ты – хороший человек. Самый лучший из всех, кого я знаю.
– Это неправда.
Андрюша слабо улыбнулся. Небо начало просветляться, туманно-сиреневое, оно еще сияло от ночных огней города. Скоро должны были погаснуть и они.
Говорят, что самый темный час перед рассветом. Я в общих чертах согласен с этим утверждением. Следует, кроме того, заметить, что рассвет никогда не наступает быстро.
Небо светлеет постепенно.
В лесу было еще темно, и я вспомнил о Ванечке.
Мог ли я истолковать его предупреждение правильно? Наверное, нет. У меня было недостаточно информации. Кроме того, я слишком наивен.
Мы вышли к скотомогильнику в последние минуты между утром и ночью, когда еще непонятна, не проведена эта граница.
Яму окружал жалкий забор из двух прогнивших балок, как Андрюша и говорил. Запах павшего скота показался мне отвратительным, но в то же время успокаивающим, ведь он забил другой запах, идущий от чемодана.
Они не показались мне похожими, но, может быть, дело в стадиях автолиза.
Мы остановились у балок, и я заглянул внутрь.
Белые кости и серое мясо. Почти ничего красного.
– Тебе плохо? – спросил Андрюша.
– Нет, – сказал я. – Ты ведь хочешь быть солдатом, чтобы убивать людей, да?
– Нет, – сказал Андрюша. – Я хочу бороться с галактическим империализмом.
Он не издевался надо мной, просто покорно говорил то, что я хочу услышать. Светлело, и в этом слабом утреннем сиянии я стремился запомнить его как можно лучше: светлые, большие глаза, ястребиный нос, грустный изгиб бровей.
– Почему ты взял меня с собой?
– Потому что ты все знаешь и ты – мой друг. Мне одиноко. И страшно.
– Страшно?
– У меня в чемодане тело девочки, с которой я целовался.
– Это страшно.
Я помолчал, а потом добавил еще:
– Я не смог тебе помочь. Ты нуждался в помощи, а я не заметил этого.
– Я не нуждался.
– Неправда. Это из-за червя. Ты заболел.
– Я заболел.
Я сказал:
– Ты все равно мой друг.
– Да?
– Абсолютно точно. Мы навсегда лучшие друзья.
Я показал чистую ладонь без шрама. На Андрюшиной ладони шрам пока еще был.
Странное дело, я не думал о Диане много. Не думал о шумной девочке, которая любила танцевать, о том, что они с Валей – подружки, о ее отце и друзьях, и об анкете, которую она вписала в мою тетрадь.
Я думал о некоем образе: маленькая девочка в чемодане.
Хотя я видел, что именно там лежит.
Андрюша сказал:
– Пора прощаться.
Он сел на корточки перед чемоданом, внимательно на него посмотрел, прижался к нему щекой, словно к живому существу.
Я сказал:
– Андрюша, не надо так.
Он сказал:
– Я уже обо всем пожалел, честно.
Мне так совсем не показалось.
Андрюша с трудом поднял чемодан, будто бы он стал тяжелее, чем был, когда мы достали его из-под бетонной плиты, поставил на подгнившую балку, которая тут же прогнулась.
– Решайся, – сказал я. – Смелее.
Я говорил это не ему.
Я отстегнул от шлевки пистолет для забоя скота, когда чемодан полетел вниз. Андрюше не должно было показаться странным, что я взял его с собой, потому что я носил его всегда, как свои часы с надписью «Победа».
Андрюша знал, что стержня и заряда внутри нет, но я вернул их в пистолет, пока Андрюша одевался.
В идеале, если говорить о том, как я все задумывал, Андрюша не должен был ничего понять.
Я вскинул руку и упер дуло ему в затылок, он вздрогнул, и я выстрелил.
Стержень должен был пробить и мозг и червя, еще не прошедшего все метаморфозы. Выстрел в затылок – относительно гуманная казнь, предполагается, что человек не успеет понять, что умирает.
В детстве мы с Андрюшей играли в казни. Из игрушечных пистолетов мы расстреливали игрушки и друг друга. За каждой казнью стояла какая-нибудь история. Их обычно придумывал Андрюша, потому что у меня плохая фантазия.
Он дернулся, я отвел руку с пистолетом, стержень вышел из черепа с некоторым трудом, за ним протянулась ленточка липкой крови, смешанной с чем-то беловато-желтым.
Андрюша пошатнулся, и я подумал, что ничего не вышло. Движение было естественное, вполне для него обычное. А потом он упал.
Я потянулся схватить его, но остановил себя, рука мазнула по холодному воздуху.
Андрюша упал туда, на груду костей и гниющего мяса.
В детстве, когда мы играли, я всегда вырывал маленькие расстрельные ямы. Ямки. Потому что у меня плохая фантазия и я не могу играть без декораций и реквизита.
Андрюшу это забавляло. Он мог представить что угодно в мельчайших подробностях, и ему ничего не было нужно.
Я смотрел на него и ждал: пошевелится?
Что тогда делать?
Но Андрюша лежал неподвижно.
Я крикнул:
– Прости меня! Но я не мог допустить, чтобы ты получил всю эту силу. Ты же хотел убивать людей, да? Ты же этого хотел! Ты очень сильно болен! И ты – вредитель. Ты – вредитель, а вредителей нужно уничтожать!
Вдруг на меня накатила детская обида: Ванечке я
