— Нет.
— Доедай суп. — Он поправил жесткую кукурузную челку, упавшую на глаза. — Они вскоре собираются повторить.
— Нет. — Я дотронулась до распухшей в сосиску нижней губы. — Я не буду синтоманить для Мановара, и для вас не буду. Хотите воткнуть меня силой — попробуйте. Разболтаете гнезда, у меня случится афазия.
Так он ушел и вернулся уже с кодлой техников, помощников, которые влили в меня суп, сделали укол, отнесли в люльку, чтобы я вылепила из «Незаконнорожденных» Сенсацию Года.
Я же знала: выйдет первая запись — Мановар сразу учует. К тому времени они уже запустили механизм отторжения меня от него. Заперли меня накрепко в комнате, где их прошлый синтоман срок мотал, как призналась мне Дамочка. Он, кстати, приходил поздороваться. Я боялась, у него с клыков яд будет капать, угрозами сыпать начнет. А оказался обычным парнем моего примерно возраста с густой шевелюрой, под которой пытался скрыть гнезда (мне так всегда по фиг было, видны они или нет). Просто пришел выразить почтение, спросить, как это я так научилась рокенроллить.
Идиот.
Заперли меня накрепко в комнате. Бухла — сколько пожелаю, захочу протрезветь — укольчик, витамины — укольчик, сон плохой приснился — укольчик… Дороги у меня стали как провода у старины Бэнга и Олуфсена,[32] они даже имени такого не слышали. Выгнали Легковеса, взяли чуть более вменяемую шестнадцатилетнюю дуреху с совершенно богомольей физией. Но дуреха, в отличие от него, рокенроллила, они тоже рокенроллили, все мы рокенроллили, пока не явился Мановар и не забрал меня домой.
Вошел так важно в мою комнату, волосы торчат во все стороны (чтобы гнезда прикрыть) и спрашивает: Хочешь подать в суд, Джина, дорогуша?
Устроили диспут прямо над моим бренным телом. «Незаконнорожденные» утверждали, что я — их собственность, Мановар только улыбнулся и сообщил:
— Да, но я купил вас. Теперь вы все мои: вы и ваша синтоманша. Моя синтоманша.
Так оно и оказалось. Мановар и его компания начали торговать «Незаконнорожденных» сразу после выхода первой записи. Когда третью выпустили, сделка была уже завершена, а они и не знали. Компании все время покупают и продают. Вот так все оказались в интересном положении, кроме Мановара. И меня, как он утверждал. Тут он их попросил выйти, присел ко мне на ложе, чтобы снова заявить свои на меня права.
— Джина.
Видели когда-нибудь, как льют мед на зубья пилы? Слышали звук? От Мановарова пения делалось реально плохо, а танцевать он не умел вовсе, но как он рокенроллил! Если я его, конечно, рокенроллила при этом.
— Не хочу больше быть синтоманшей. Ни для тебя, ни для кого.
— Ты передумаешь, когда мы вернемся в Калифоорниииюу…
— Хочу на грязный танцпол, оторваться так, что мозги из гнезд полезут.
— Не надо этого больше, дорогуша. Поэтому ты тут и оказалась, правда? На танцы больше никто не ходит, да и живых музыкантов не осталось. Третий звонок прозвенел несколько лет назад, теперь всё здесь. Всё — здесь. — Он постучал пальцем по виску. — Ты уже не девчонка, как бы я ни тратился, чтобы привести твое тело в порядок. Разве я тебе не давал все, чего пожелаешь? Разве ты не говорила, что у меня есть дар?
— Я не о том. Нельзя было выставлять такое напоказ, на экран.
— Но ведь ты не хочешь сказать, что рок-н-ролл мертв, любимая?
— Ты его убиваешь.
— Нет, не я. Это ты пытаешься закопать его заживо. Но я тебя заведу надолго, очень надолго.
— Я снова уйду. Ты либо начнешь рокенроллить сам, либо тебе придется сдаться, но из меня ты больше ничего не вытянешь. Это — не мой путь, не мое время. Как сформулировал один чувак, я живу не сегодня.[33]
— Но другой, — тут Мановар улыбнулся, — ему возразил: у рок-н-ролла долгая память.[34]
Он свистнул своих шестерок, и меня забрали домой.
РУДИ РЮКЕР
ИСТОРИИ ГУДИНИ[35]
Руди Рюкер, доцент информатики в университете Сан-Хосе, возможно, самый безудержный визионер из всех нынешних фантастов. Однако, в отличие от большинства фантастов-ученых, делающих акцент на технике и прочих болтах с гайками, он черпает вдохновение из экзотических достижений современной математической науки. Такие прославленные романы Рюкера, как «Белый свет» и «Софтуха», опираются на его работу в области многомерной топологии, теории информации и бесконечных множеств.
Однако проза Рюкера отмечена отнюдь не академической сухостью, но безудержной, вульгарной человечностью. Его писательский талант и щедрое воображение не ограничиваются метафизическими вопросами. Например, следующий рассказ (из сборника «57-й Франц Кафка») — это короткая, но безупречно сконструированная фэнтези-история, в полной мере демонстрирующая смелость и оригинальность Рюкера.
В самой недавней книге Рюкера, «Инструменты разума», его четвертом научно-популярном сочинении, речь идет о концептуальных корнях математики и теории информации.
Гудини разорен. Провинциальная водевильная сцена мертва, концертная сцена больших городов — аналогично. Ему звонит Мел Рабстейн из «Пате ньюс»[36] и предлагает сняться в кино.
— Аванс две тонны плюс три процента со сборов после того, как выйдем в ноль.
— По рукам.
Идея в том, чтобы во всех ударных сценах в кадре с Гудини были католический священник, раввин и судья. Фильм будет полнометражный, прокатываться в сети «Лёва».[37] Подробностей Гудини не знает, но уверен в одном: ему предстоит спасаться из положений одно другого безвыходнее, причем без предупреждения.
Начинается все в четыре часа утра восьмого июля 1948 года.[38] Они врываются в дом Гудини в Левит-тауне, где он живет с матерью-инвалидом. Первый кадр: священник и раввин вышибают дверь. Наезд на толстые подметки их черных ботинок. Съемка в естественном свете. Картинка зернистая, дергающаяся, синема-верите как оно есть. Все чистая правда.
У судьи ведерко расплавленного воска, и они запечатывают Гудини глаза, уши и ноздри. Смуглое лицо таинственных дел мастера перекрыто прежде, чем он толком проснулся, расслабился, предоставив событиям течь своим чередом, вынырнул из снов о погонях. Гудини готов. Его оборачивают бинтами и киперной лентой, превратив в мумию, в сигару «Белая сова».
Эдди Мачотка, оператор кинокомпании «Пате», фиксирует в замедленном режиме поездку до аэродрома. Он снимает по кадру в десять секунд, так что получасовая поездка укладывается в две минуты. Темно, ракурсы неправильные, но все равно выглядит убедительно. Ни единой монтажной склейки. На заднем сиденье «паккарда» на коленях у священника, раввина и судьи лежит Гудини — белый батон в бинтовой корочке, подергивается в сгущенном времени.
Машина выезжает прямо на взлетную полосу и останавливается возле бомбардировщика Б-15. Выскакивает Эдди и снимает, как трое святых свидетелей выгружают Гудини. Камера панорамирует к самолету, на носу его по трафарету выведено: «Вертихвостка».
«Вертихвостка»! И пилотируют ее не опылители какие-нибудь и не резервисты, а Джонни Галлио и его Летучие ПДР-асы. Так что нечего тут! Джонни Г., самый орденоносный боевой летчик на Тихом океане, за штурвалом, Лысая Резина Джонс при штурманском планшете, и не кто иной, как Мычун Макс Московиц, в хвосте.
Судья вытаскивает из кармана часы-луковицу. Камера дает наезд-отъезд: 4.50 утра, небо начинает светлеть.
Гудини? Он понятия не имеет, что его загружают в бомбовый отсек «Вертихвостки». Он вообще ничего не видит, не слышит и не чует. Но он спокоен, он рад, что ожидание закончилось, что наконец обещанное происходит.
Все забираются в самолет. Камеру лихорадит, пока по лесенке карабкается Эдди. Затем объектив выхватывает Гудини: длинный и белый, тот подрагивает в бомбовом отсеке личинкой насекомого. Над ним склонился Мычун Макс, будто одичавший муравей-рабочий.
Двигатели оживают с хриплым ревом. Священник и раввин сидят и беседуют: черные одеяния, белые лица, серые зубы.
— Поесть нету чего-нибудь? — спрашивает священник — атлетического сложения молодой блондин с редеющими волосами; под этой сутаной кроется о-го-го какой нотр-дамский[39] лайнбекер.
— Насколько понимаю, — отвечает коротышка раввин, в федоре и чернобородый, со ртом, как у Франца Кафки, дергающимся, с торчащими зубами, — нас покормят в терминале уже после сброса.
Священнику платят за это двести, раввину — триста. Тот более известен. Если сегодняшний материал выйдет как надо, им предстоит засвидетельствовать и другие побеги.
В самолете довольно тесно, и куда бы Эдди ни направлял камеру, в кадр лезет белый кусок Гудини. Впереди виднеется профиль Джонни Г., красавчик Джонни выглядит не лучшим образом. Верхняя губа его в бисеринках пота — алкоголического пота. Мирная жизнь дается Джонни нелегко.
