того в Иркутске арестовали левые эсеры.
И в это время ему еще не исполнилось 20 лет. Кто бы мог подумать!
Яков, не привыкший подолгу сидеть на одном месте, двинулся, было, опять на Украину, но по глупому недоразумению попал в плен к петлюровцам. Те решили показательно расстрелять пацана-еврейчика, оказавшего столь ощутимый отпор при задержании ражим наглым мужикам. Побили Блюмкина изрядно, вынесли все передние зубы и в бесчувственном состоянии оставили до утра в хлеву на сене, чтобы с восходом солнца провести казнь, предполагая, что к тому времени пацан придет в себя настолько, чтобы стоять на ногах.
Ну, а поутру они проснулись. Два охранника, командир отряда и еще какой-то начальник штаба оказались удушенными до смерти, а еврея и след простыл. Амбарный замок в хлеву так и остался нетронутым, но пленник исчез.
Яша лечился целый месяц, обзавелся новым оскалом, потом приехал в Киев, к тому времени уже вполне «красный», и сдался в ВЧК. Конечно, его тут же приговорили к расстрелу, но потом амнистировали без потери всех гражданских прав. Тогда такое дело практиковали на «раз-два». Тогда суд был скор, но состоял не из монстров женского пола, а блюдущих революционный интерес старых партийцев. Те в обмен на информацию о радикальных левых эсерах, в основном тех, что когда-то брали вместе с Блюмкиным банк, отпустили Яшу. Сами, разумеется, получили почести, партийные и материальные, от арестов и конфискаций.
Левые эсеры, конечно, жутко обиделись, на время объединились с правыми, центральными и даже верхними, приговорив Блюмкина к незамедлительной смерти путем террористического акта. Состоялось три покушения: два со стрельбой и одно с бомбой. Яша перебил всех нападавших, но все-таки получил пульку в район сердца, отправленную с расстояния в 70 метров каким-то партийным лево, право, центральным или верхним-эсерским снайпером.
Другой бы человек незамедлительно помер, да не таков был Блюмкин: он выбрался из Киева, помотался по госпиталям Южного фронта и Каспийской флотилии, а потом на два года потерялся на специальных курсах Военной академии РККА. Врачи и доктора, оказывая помощь неизвестному раненному красноармейцу, только диву давались: теоретически убитый человек практически дееспособен и бессердечен. Нету у него сердца в положенном месте! И, вообще, какое-то оно странное — то бьется, а иной раз и нет, словно бы под контролем у этого странного пациента. Едва только у врачей появлялся научный интерес, как красноармеец исчезал.
Вот на этих курсах к нему и подошел человек со змеиными глазами, товарищ Глеб, который сделал странному курсанту предложение, от чего тот не мог отказаться. Да и не хотел, вероятно.
Именно в то время Тойво лишь однажды встретил Блюмкина в коридорах ведомства Бокия, взглядом профессионала выделив его среди прочих сотрудников своей манерой передвигаться — словно бы теряясь в одном месте пространства, чтобы сей же момент материализоваться в другом, на две трети метра дальше.
Да что там — среди курсантов Интернациональной школы командиров Яков Блюмкин был легендой, слухи о его деяниях передавались из уст в уста. Это, конечно, не значит, что будущие интернациональные командиры крепко целовались в засос, чтобы потом крикнуть: «Блюмкин, твою мать!» Так — рассказывали друг другу сказки: хотите верьте, хотите нет.
И вот он здесь, на Соловках, хотя по последней информации руководил личной охраной самого товарища Троцкого. Значит, что-то, безусловно, стоит того, чтобы привлекать Яшу. Нет — неправильно: не Яшу, а САМОГО Яшу.
— Ага, Тойво, — ответил Блюмкин, не поднимаясь с места. — И тебе здравствовать. Ну, как — отлежался слегка, отъелся на доп-пайке?
— Это кто такой у нас доп-пайком пользуется? — вскинул голову Ногтев.
— Да, по большому счету — никто! — раздался, вдруг знакомый бесстрастный голос словно бы с ленцой. — Вы, товарищ комендант, конечно, понимаете, что наш паек отличается от их пайка. Также, как и наше положение — от их. Ведь мы здесь для того, чтобы поставить этих заблудших контриков на рельсы исправления.
Ага, вот и Бокий собственной персоной. Сидит в самом темном углу и созерцает. Ну, со встречей, товарищ Глеб, зачем пожаловал?
С момента прошедшей встречи Бокий нисколько не изменился, разве что стал выглядеть как-то холено. Если грязь становится князем, то все равно кажется грязью. Глеб никогда не был князем, он довольствовался малым, а если этого ему не хватало, то он брал себе все, что нужно. Это требовало определенного напряжения. А теперь то ли у него появился стилист, то ли сам Бокий пришел наконец-то к согласию с самим собой, отчего успокоился и даже расслабился. И от этого — барственность.
— Ну, здравствуй, Тойво Иванович.
— И тебе не хворать, Глеб Иванович.
За столом моментально наступила тишина. Если до этого момента какие-то полупьяные люди во френчах позволяли себе переговариваться, то теперь же они, как по приказу, замолчали. Даже Ногтев угрюмо оперся о сцепленные перед собой руки, уставился на рюмку водки и громогласно вздохнул.
Пауза, похоже, несколько позабавила Бокия: он молчал, и едва заметная улыбка кривила его рот.
Ну, вот, подумалось Тойво, простая демонстрация, кто здесь хозяин, а кто — слуги. А также — кто, вообще, никто. То есть, он, Антикайнен.
Блюмкин медленно поднялся из-за стола — выглядел он, действительно, как цирковой артист, или цирковая, опять же, обезьяна: длиннорукий, широкоплечий, кривоногий, весь какой-то жилистый, даже угадываемые под одеждой полувоенного образца мышцы казались не буграми, а канатами. Яков прошел мимо застолья и приоткрыл дверь, словно бы и не монастырскую вовсе — легкую и украшенную витой ручкой. Непривычная роскошь в обители, где все было грубым и массивным.
Он кивнул Антикайнену, мол, иди за мной, и прошел внутрь открывшейся комнаты. Тойво вздохнул и отправился следом, угадывая на себе презрительные и даже ненавидящие взгляды. Следом, поднявшись, пошел Глеб.
— Продолжайте, товарищи, — сказал он, походя. — Мы присоединимся к вам несколько позднее, когда девки придут. Я правильно понял?
— Так точно, дорогой товарищ Бокий, — опрокинув стул, резко поднявшись с места, пролаял начальник оперчасти Буйкис. — Абсолютно правильно.
Будет день радости.
Дай мне, бог, до старости
Как-нибудь дождаться встречи с ним.
Чтоб, забыв о гордости,
Я простил подлости
Всем друзьям-товарищам своим.
Пусть они нервные —
Будут мне верные.
Пусть один нам будет дальний путь.
Дай пройти нам этот путь
И дойти когда-нибудь,
И не дай друг друга обмануть.
Помещение оказалось то ли рабочим кабинетом, почему-то размещенным возле
