на свете — это жизнь его Лотты. Никаких богатств за нее не жалко, но не в человеческой власти возвращать прошлое или менять настоящее. Воздействовать можно только на будущее.
— Да это мы просто так, — усмехнулся Бокий. — Проверяем, остался в тебе здравый смысл, либо уже нет.
— Ну, и как?
— А деньги вернешь? — это уже Блюмкин опять подключился.
— Конечно, я могу вам как-то помочь найти деньги. Но, во-первых, не отсюда. А, во-вторых, вы же совсем не стеснены финансовыми ограничениями, — проговорил Антикайнен.
Яков взглянул на Глеба, и оба усмехнулись.
9. Старые знакомые, новые дела
Когда-то при царе Горохе приезжал на Соловецкий архипелаг царь Петр Первый. Следует, конечно, различать Гороха и Петра. Горох — это имя нарицательное, а Петр — ну, плотник, что ли: прорубил окно в Европу.
Главным в ту пору на монастыре был архимандрит Фирс, имевший очень большую слабость заниматься управлением средствами поднадзорных ему арестантов. И у того боярина, что в Немытой башне художественно воет на волчий манер делами займется, и у сибирского сотника, что под крыльцом сидит, тихо, как мышка, делами интересуется, и у третьего, и у четвертого. Да всех дел и не упомнить. И не переделать — тоже.
Но копеечка к копеечке, на Соловки потекли финансовые ручейки, необходимые для достойного содержания зэков. Ну, и храмы, опять же новые строить, а старые — ремонтировать, каналы укреплять, угодья возделывать, рыбу ловить в промышленных масштабах.
Ну, а зэков кормить — так не на курорте же они, право слово! Живы — вот и ладно!
И тут, бац — царь на острове высадился с немногочисленной свитой. Фирс ему в ноги:
— Я, конечно, дико извиняюсь, но каким же ветром в наши края занесло столь красивого мужчину?
— Водка есть? — спросил Петр.
— Таки да, — покаялся архимандрит.
Царь обернулся к свите и погрозил ей кулаком. Потом громоподобно высморкался в ладонь и той же рукой подергал попа за бороду.
Монахи с испуга затянули песню, будто бы плясовую, а издалека из своего заточения завыл опальный боярин.
— Весело у вас тут, как я посмотрю, — сказал царь, потом одним глотком выпил поднесенный стакан местной, настоянной на березовых почках, огненной воды, уткнулся носом, словно бы занюхивая, в архимандритскую холеную поросль, что свисала с подбородка, и там засопел.
— Шо? — боясь пошевелиться, прошелестел главный Соловецкий поп.
— А шоб знал! — ответил ему Петр.
Фирс сразу же подумал о задуманной им секуляризации, будь она неладна. Подмена духовных дел сугубо мирскими, что и являлось собой, собственно говоря, секуляризацией, не нашла поддержку карельского населения. «Ох, барыги» — качали они головами вслед монахам. Ну, а те, знай себе секуляризировались, то есть, обогащались.
«И нашел, что в храме продавали волов, овец и голубей, и сидели меновщики денег. И, сделал бич из веревок, выгнал из храма всех, также и овец, и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул. И сказал продающим голубей: возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли».
Эти строки из Евангелия тотчас же вспомнились архимандриту, но он немедленно себе возразил: ни волами, ни овцами, ни, тем более, всякой пакостью, типа голубей, они не торговали. Не говоря уже про размен денег. Иисус, конечно, был буйный, да еще и сильный — не каждый сможет справиться с сытыми самодовольными купцами. Но на монахов он бы руки с бичом не поднял, да и торговля у церкви другая. Только приношения и пожертвования согласно прейскуранту. Что не возбраняется, то и не запрещается. Жить-то и в монастыре на что-то надо!
Петр Первый остался доволен монастырскими видами, а также особенно в его душу запало то, как монахи управлялись с заключенными.
— С Соловков нету хода? — любил повторять он, словно бы вопрошая космос.
— Нету, батюшка, — вместо космоса ответствовал Фирс.
— Вот это хорошо, вот это правильно!
Не прошло и семи лет после этого визита, как царь сослал на вечное поселение на Соловецкий архипелаг духовника своей семьи иерея Иоанна, чтоб не «блажил что ни попадя». Ну, а до этого времени он под впечатлением от визита оказывал великие милости, как Фирсу, так и его организации. И не то, чтобы пытался наложить руку на пухнущую монастырскую казну, наоборот: заставил своих бояр время от времени жертвовать туда деньги. «Под себя же копеечку подкладываете — авось еще на Соловках доведется страдать?» — смеялся он. Подчиненные опасливо крестились: Господи, пронеси!
Через год, в 1702 году царь второй раз посетил Соловецкий архипелаг. На сей раз предводительствуя теми судами, которые успел построить, так сказать, в целях развития мореплавания и, вообще, морских сообщений.
Фирс, конечно, слегка побаивался — как Петра-то не бояться! Но виду не казал. Водку припас заранее, столы с деликатесами разобрал под навесами от скучного беломорского дождичка. Но не это было нужно всероссийскому самодержцу. Что-то он был сам не свой.
Опальный иерей на Соловках принял постриг под именем Иов. Ну, а в схиме отзывался на позывной «Иисус». В первую же неделю своей ссылки он, пользуясь правом свободного передвижения по островам, отчалил на остров Анзер, на котором когда-то закончил свои дни преподобный Елеазар. Иов, он же — Иисус, справедливо рассудил, что такие люди, как помянутый Елеазар могут уйти просто так. Вот только абы куда они уйти не могут.
Ну, а чтобы удалиться от людей, но не сделаться отшельником, он поднялся на гору Гологофу на острове и начал обустраивать себе скит. Раз в неделю ему привозили монастырский рацион — и на том спасибо. Также монахи, кто послабее духом — то есть, подобрее сердцем, плотницкий инструмент поставляли, точильный камень устроили для топора, и одежку какую ни-то. Так и поднял Иисус скит, и нарек его Распятским.
Потребовал Петр своего бывшего духовника к себе, а, дождавшись, всех из отведенных ему покоев выгнал вон. Отчего-то, хоть и обучался, якобы, морскому делу в Голландии, но лишнего времени на борту он не любил. Если есть суша, то на ней и следует находиться.
— Ну, видишь, старик, флот-то я построил, — сказал царь Иисусу.
— И тебе не болеть, — ответил монах.
Петр свирепо блеснул глазами, отчего его собеседник подумал: «Вот, значит, что такое — свирепо блестеть глазами». Но развивать тему не стал — может быть, сознавая, что ни угрозами, ни оскорблением ничего не решить.
— Как ты мне сказал тогда? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продекламировал:
