«указание этому движению его конечной цели», а стало быть, и средства борьбы должны прежде всего соответствовать ей, т.е. «содействовать политическому развитию и политической организации рабочего класса…». В этом Ленин видел главную и основную задачу революционных марксистов. И
«всякий, – писал он, – кто отодвигает эту задачу на второй план, кто не подчиняет ей всех частных задач и отдельных приемов борьбы, тот становится на ложный путь и наносит серьезный вред движению» [Л: 4, 373, 374].
Определяя целесообразность любого конкретного приема борьбы, Ленин решительно боролся с попытками абсолютизации той или иной формы движения. И в этом отношении Владимиру Ильичу на протяжении всей его революционной деятельности приходилось иметь дело с противниками как справа, так и слева.
Так называемые «левые» исходили из того, что все вообще формы и методы борьбы классифицируются очень просто: они делятся лишь на радикальные и умеренные. Этот метафизический подход неизбежно приводил их к выводу, что чем радикальнее данное средство само по себе, тем скорее приведет оно к намеченной цели.
С другой стороны, «правые» оппортунисты, столь же категорично отказываясь от любых революционных форм насилия, абсолютизировали мирные средства борьбы, утверждая, что такой путь и наиболее «практичен», и в наибольшей мере соответствует «марксистскому идеалу».
Что касается «практичности», то еще в 1909 году ее хорошо высмеял Каутский, тогда еще не распрощавшийся окончательно с марксизмом:
«Нет ничего ошибочнее воззрения, что в политике дело решают интересы минуты, что отдаленные идеалы не имеют никакого практического значения, что мы в нашей выборной агитации тем лучше успеваем, чем „практичнее“, т.е. трезвеннее и мелочнее, мы ведем себя, чем больше мы говорим о налогах и пошлинах, о полицейских придирках, о больничных кассах и тому подобных вещах и чем более мы рассматриваем наши великие цели грядущего, как миновавшую юношескую любовь, о которой в глубине души охотно вспоминают, но о которой открыто предпочитают не говорить» [142].
Эту ироническую оценку следует дополнить: марксисты никогда не фетишизировали мирный путь, как и никогда не отвергали насилия. Точно так же, как и сам мирный путь никогда не означал отказа от насилия. Разница между обоими путями отнюдь не тождественна разнице между реформой и революцией. И рубеж между марксизмом и немарксизмом лежит не здесь. Не в абсолютизации одного из путей, а в точном анализе обстановки и определении в зависимости от нее методов борьбы, действительно ведущих к конечной цели.
Ленин отмечал, что только совсем
«неопытные революционеры часто думают, что легальные средства борьбы оппортунистичны… нелегальные же средства борьбы революционны. Но это неверно» [Л: 41, 81].
Он высмеивал любые попытки усмотреть различие между оппортунистами и революционерами-марксистами лишь в том, что те «не признают вооруженного восстания, а мы признаем».
«Оппортунисты ведут, – указывал Владимир Ильич, – одинаково оппортунистическую политику при использовании всех средств борьбы и на всех поприщах работы…» [Л: 39, 222].
И в этом, а не в предпочтении мирных форм движения заключается главное и коренное отличие.
В противовес «левым» и «правым» оппортунистам Ленин считал, что ни одно средство борьбы не может быть хорошо само по себе, хорошо безусловно. И ни об одном из них нельзя сказать, что именно оно при всех условиях наиболее быстро и верно приведет к цели.
Во-первых, когда то или иное средство борьбы, совершенно правильное при определенных условиях, начинает возводиться в ранг вообще «наилучшего», оно тем самым утрачивает всякую связь с теми условиями, при которых оно являлось верным. И тогда это средство становится ошибочным.
А во-вторых, и это главное, когда данное отдельное средство, пускай даже самое «радикальное», приобретает значение безусловного принципа, оно тем самым перестает соотноситься с целью, начинает рассматриваться независимо от нее и поэтому грозит прийти – и очень часто действительно приходит – в полное противоречие с нею.
История дала немало примеров того, как одна и та же форма проявления революционной активности в различных условиях приобретала диаметрально противоположный характер.
В свое время, когда народовольцы осуществили ряд террористических актов, направленных против царя, в России не было массового пролетарского революционного движения. Со стороны вообще казалось, что эта страна, подобно многим восточным деспотиям, находится в историческом небытии. Народовольцы разорвали эту тишину.
«Они проявили, писал Ленин, величайшее самопожертвование и своим героическим террористическим методом борьбы вызвали удивление всего мира».
«…Своей непосредственной цели, пробуждения народной революции, – продолжал Владимир Ильич, – они не достигли и не могли достигнуть».
Но сам факт открытого протеста и борьбы, пускай даже одиночек, в тех условиях, когда не было массы, на которую они могли бы опереться, еще имел какой-то смысл и оправдание.
«Несомненно, – указывал Ленин, эти жертвы пали не напрасно, несомненно, они способствовали – прямо или косвенно – последующему революционному воспитанию русского народа» [Л: 30, 315].
Однако в новую эпоху, в новых условиях, когда огромные массы народа, проснувшись от вековой спячки, пришли в движение, когда на арену политической борьбы вышел пролетариат, такого рода тактика индивидуального террора стала вредной, ошибочной формой борьбы. И все-таки нашлись люди, считавшие себя революционерами, которые пошли по «задам» истории и попытались гальванизировать это «самое радикальное» средство.
В 1902 году, когда «социалисты-революционеры» начали пропаганду и приступили практически к организации индивидуального террора против царских прислужников, они выпустили несколько широковещательных прокламаций, обосновывавших данную тактику.
«Как некогда в битвах народов вожди их решали бой единоборством, – говорилось в одной из них, – так и террористы в единоборстве с самодержавием завоюют России свободу».
На первый план эсеры выдвигали опять-таки «практичность» данной тактики:
«…против толпы у самодержавия есть солдаты, против революционных организаций – тайная и явная полиция, но что спасет его… от отдельных личностей или небольших кружков?.. Никакая сила не поможет против неуловимости. Значит, наша задача ясна: смещать всякого властного насильника самодержавия… смертью».
Тут же содержался и весь джентльменский набор теории «эксцитативного террора»: «каждая молния террора просвещает ум», «заставляет людей политически мыслить хотя бы против их воли», «будит дух борьбы и отваги» и, наконец, террор «вернее, чем месяцы словесной пропаганды, способен переменить взгляд… тысяч людей на революционеров и на смысл (!!) их деятельности» [Л: 6, 375 – 376, 384].
«Непосредственную осязательность и сенсационность результатов, – писал тогда Ленин об эсерах, – они смешивают с практичностью» [Л: 6, 385].
И история давно уже доказала и теоретическую несостоятельность, и абсолютную «непрактичность»
