Пишущая машинка сделалась органом моего тела. Я чувствую световые, призрачные связки, переплетения нервов и сухожилий, тихо пульсирующих в монохромии лазера, потом различаю почти невидимую сеть, мерцающую в радужном лунном свете, сплетенную из тысяч нитей, более тонких, чем волос или оптическое волокно, практически бесплотных, словно собирающихся ежесекундно исчезнуть. Я знаю, что это такое. Нейронные моноклоновые структуры.
Сеть нейронов, толщиной в несколько клеток.
Это они в тот момент, когда пляж превращается в Черную комнату, делают из пишущей машинки мой второй мозг, метакору головного мозга, которая отличает меня от меня самого и позволяет лучше соединиться с тем другим, что живет во мне.
Благодаря этому устройству я могу писать. Я могу написать о том, кто я, я смогу написать о том, откуда я пришел и куда направляюсь, я опишу самого себя на бумаге, я – сюжет и автор, сюжет/автор, собирающий обрывки своего уничтоженного существования, автор/сюжет, стремящийся к Бесконечности, из которой он составлен.
Я, роман/человек в пространстве комнаты, во времени после/полуночи, способный открыть свою собственную историю, придумав ее.
У меня просто не будет времени продолжать жить, странным образом сознательно, но во сне. Нет, у меня не будет времени. Потому что здесь время – это свет, скрывающий темноту. Темноту комнаты.
Комнаты, в которой я просыпаюсь, комнаты, которая уже является не только комнатой, белой комнатой просыпающегося дня.
Белой комнатой, в которой меня ждут чемодан, пишущая машинка и ночное творчество.
Белая комната, являющаяся ночным пляжем моего существования.
Все стоит на местах. Все, кроме меня, как обычно.
Лежит добрый десяток страниц, напечатанных ночью.
Пишущая машинка все так же невозмутимо и торжественно стоит рядом с ними. Все аккуратно сложено, безукоризненно пронумеровано. Написаны уже три главы. Три главы, повествующие об эксперименте, который я переживаю.
По-прежнему никакого ясного ответа, никакого следа, никакого намека, ни малейшей подсказки.
Но ночной эксперимент не закончился преодолением явления. Я слишком рано погрузился в видения, нырнув не в потемки сна, а в иллюминацию амнезии. В свет пробуждения, практически лишенного всяких воспоминаний, в грезу, кажущуюся более реальной, чем реальность, в которой я экспериментирую в настоящий момент.
Мое прошлое остается все таким же пошло пустынным, а вот будущее – при помощи «настоящего», написанного пишущей машинкой, – постепенно создается.
Это все напоминает бесконечное движение по кругу. Я переживаю то, что пишу, я описываю то, что переживаю. Я живу словно во сне, который воспроизвожу во время периодов сна. Я пишу в мире, кажущемся более реальным, чем тот, в котором я живу в полном сознании.
Но очень далекий голос, идущий из глубин моей личности, говорит мне о том, что отклонение от маршрута все-таки существует. Голос еле слышен, но он звучит, он змеится живительной трещиной в этом опасном монолите, в этом извращенном, смертельном единстве, в этом воплощении эффекта Ларсена, угрожающем мне бесконечным экспериментом, пляжем, комнатой, белизной ночи, темнотой дня.
И я принимаю душ, одеваюсь и снова выхожу на солнце, окунаясь в его световые сумерки. Направление – к Passeggiata, направление – к пляжу.
Направление – площадка великого отклонения.
Я принял решение, которое, скорее всего, станет судьбоносным: отнести машинку на пляж. И стопку бумаги тоже. На самом деле я повез туда чемодан на колесиках, в который все уложил. Итак, устройство из дома, работавшее в ночной комнате, оказалось на пляже и обосновалось передо мной, лежащим в шезлонге точно так же, как я лежу в кровати. Я переместил нас, машинку и себя, с одного края мира на другой, с одной границы моей распавшейся личности к другой.
Какие неизвестные явления, подключение друг к другу каких машин, я спровоцирую?
Я не знал ответа как на эти вопросы, так и ни на какие другие, но очень надеялся на то, что изменение движения основной оси будет иметь значительные последствия.
Какие – я, естественно, совершенно себе не представлял. Сидя на песке пляжа, как на полу комнаты, прислонившись спиной к шезлонгу, я созерцаю тройственную конструкцию, вырисовывавшуюся на лазури неба и на зеленом изумруде моря. Солнце, астральный Сизиф, чье световое тепло начинает раскалять кремнезем, идет на штурм своей ежедневной горы.
Широко открытый чемодан. Пишущая машинка. Стопка бумаги. Они составляют единый организм, они – органы одного тела, они вместе – тело во всем его единстве, во всей его законченности.
Это тело – образ того, чем я являюсь, я это хорошо понимаю. Подвижное вместилище. Система вписывания. Знаки, язык, история.
Я, испытывая нечто вроде священного ужаса, беру в руки первый девственный листок и заправляю его под валик машинки. Мне кажется, что я ослушался таинственного, неизвестного, безмолвного Приказа, нарушил табу, преступил главный Закон.
Одновременно с этим я не могу не подчиниться овладевшему мной порыву. Происходящее похоже на химическую реакцию или явление физической природы. Ничто не остановит эксперимент, говорю я себе, а мои пальцы тем временем ограничиваются прикосновениями к круглым клавишам, оценивают впечатление от контакта с ними, их форму, их тепло.
Ничто не остановит эксперимент. Ни те, кто его проводит. Ни тот или та, кто его придумал. Ничто не остановит эксперимент, то есть меня. Вы сами этого хотели.
Мои пальцы касаются клавиш, девственный лист бумаги согнут. Его поддерживает металлический клапан, сияющий на солнце. Песок так же ослепителен, как белая бумага, синева неба словно соперничает с цветом букв, которые скоро будут напечатаны, зеленое золото моря сочетается с поблекшей окраской машинки. Все упорядочено, составные части мира подсоединились друг к другу, остается добавить лишь последнюю деталь, основную деталь, процессор.
Остается добавить меня.
Что-то произойдет, я это знаю. Я соединяю расщепляющиеся компоненты настоящей цепной реакции, от которой может взорваться весь мир, но я все равно продолжу.
Этот мир, воссоединившийся с машиной, то есть со мной-другим, и является разгадкой моей утраченной личности. Я очень хорошо знаю, что делаю. Я очень хорошо знаю, что когда я открою модальность повествования, секретный механизм письма, то смогу снова найти себя. Поскольку я найду себя там, это я тоже знаю.
Вы, кем бы вы ни были, уже не сможете остановить эксперимент. Что-то произойдет. Случится какое-то событие.
Мои пальцы продолжают касаться круглых клавиш с латунными ободками, я не свожу больше глаз с них и с их механизированного алфавита. Мир обретает смысл, процессор готовится активизировать устройство.
Да, нечто произойдет.
И нечто происходит.
Я – полный идиот.
Как я мог хотя бы на секунду забыть совершенно неопределимую натуру явлений, касающихся меня в первую очередь?
Это тень.
Нет, сначала это пляж. Все купальни пляжа. Шезлонги, бары, бассейны, вычурные постройки.
И как и вчера, тени, рассыпавшиеся под атомным солнцем. Люди – такие же, как я. Ну почти такие же. Силуэты на молу. Бледные тени, виднеющиеся то тут, то там, продолжения шезлонгов, протезы кремнезема, пена среди волн, облака, упавшие с неба.
И эта тень. Белая тень.
Она смотрит на меня. Я смотрю на нее. Мы находимся далеко друг от друга. Нас разделяет больше десятка купален.
Мы находимся далеко друг от друга, но я поднялся на ноги. Сговор. Странные отношения. Точка пересечения.
Эта белая тень среди других белых теней, сливающихся с песком, мне словно знакома. Она словно мне знакома до такой степени, что я знаю, что это – я.
Событие действительно произошло. Я снова обрету себя. Теперь я стою на том же пляже, что и я, каждое из моих «я» стоит на почти противоположных его концах. Мне не понадобилось ничего писать. Мир совершенно унифицировался, я его процессор, я иду к своей белой тени на пляже, я, вероятно, меняю условия эксперимента.
Так и есть, событие произошло. Это событие – я сам.
Я не знаю, откуда у меня как эти, так и остальные сведения, но положение и скорость элементарной частицы нельзя вычислить точно.
Я не знаю, что происходит в действительности, но все кажется отличной иллюстрацией к явлению.
Пока я иду по песку пляжа в направлении тени, ее очертания, ее присутствие, ее движения становятся более четкими. Она, кажется, все время меняет свое положение, порой даже находится одновременно в нескольких местах. Когда я подхожу еще ближе, ее силуэт, признаки ее присутствия, природа и направление ее движений делаются, в свою очередь, неясными. Чем больше я приближаюсь к своей тени, тем меньше могу ее «вычислить». Все больше лишаясь возможности ее воспринимать, я все больше лишаюсь возможности подойти к ней.
Бледный отблеск на песке. Тень скользнула в сторону Passeggiata, последовав по аллее. Совершаемые ею движения состоят из последовательных появлений/исчезновений, в совершенно цифровом ритме: on/off, on/off[43].
