– Твой отец убивает даже из гроба, – сказала мать в тот день.
Макото счел это за комплемент. Сравнение запало в память, и когда он вступил на дорогу отца, то так и не посмел взять его наномеч, предпочтя получить более молодую модель, которая сможет расти вместе с ним, обагряя мир кровью во имя клана. И если он будет хорошим воином, если наномеч станет надежным другом, то вместе они когда-нибудь займут пост отца, а возможно, поднимутся выше.
Макото обучался у лучших воинов клана. Его готовили к самым сложным заданиям. Иногда оябун клана оказывал ему честь и приглашал на обед в свой дом. Макото видел его дочь – Шайори. Она была старше него. Дочь оябуна. Макото готов был отдать за нее жизнь, но никогда не смотрел на нее как на женщину. Он представлял себя хищником – диким и непокорным, у которого есть лишь один хозяин и одна цель.
Убийца, якудза. Макото видел, как Мисору – глава клана – отсек своей дочери кисть руки за проступок. Эта демонстрация кодекса чести лишь укрепила веру Макото в своего оябуна. Как-то раз сингиин клана по имени Итиро взял его с собой за город. Это было впервые, когда Макото покинул Токио. Он почти не запомнил деталей поездки, потому что все время готовился к битве, хотя сингиин взял его с собой на переговоры с заокеанскими корпократами только лишь для того, чтобы молодой якудза смог отвлечься, отдохнуть. Это был жест в память о дружбе с его отцом. Макото не понял. Не понял он и, почему ночью к нему в номер пришла молодая гейша. Это тоже был подарок Итиро, но Макото решил, что это заговор. Он обнажил наномеч, и если бы гейша не оказалась проворной, как кошка, то изогнувшаяся, голодная сталь рассекла бы ее тело надвое. Затем гейша выскочила обратно в коридор. Макото мог ее догнать, но решил, что должен помочь Итиро, защитить сингиина клана, спасти его.
Макото выбил дверь, ворвался в комнату Итиро, готовый убивать, но сингиин не нуждался в помощи. Он лежал на кровати, а у окна танцевали две гейши, одетые в кимоно. Все напряглись. Воздух – и тот начал пульсировать напряжением. Наномеч в правой руке Макото извивался, ожидая кровавую жатву. Но жатвы не будет. Итиро превратил все в шутку. И когда в номер прибежали охранники Ван Паттена – представителя заокеанских корпократов, все уже смеялись. Почти все. Макото стоял, спрятав наномеч в ножны, и зубы его были плотно сжаты.
– Мальчик испугался молодой гейши, – сказал охранникам Ван Паттена сингиин.
В эту ночь Макото не смог заснуть, потому что стоило ему закрыть глаза, как появлялся образ молодой гейши, которая становилась змеей и набрасывалась на него, вонзая в шею наполненные ядом зубы. Когда наступило утро и начались переговоры, Итиро настоял на присутствии Макото. «Я не политик. Я убийца», – гневно думал Макото. Он не слушал, о чем говорят сингиин и заокеанский корпократ. Лишь иногда до него долетали обрывки фраз, согласно которым сингиин и корпократ делили территорию Нового Токио.
– Кланы станут синдикатами, концернами, – говорил Ван Паттен. – Вы сможете контролировать выпуск сувениров, гуманитарное образование, школы, институты, где будут обучать национальным традициям.
– Нам нужен контроль за выпуском оружия, – говорил Итиро.
– Оружие – это шаткая почва для бизнеса.
– Корпократы предлагают свои фабрики. Уже сейчас концерн «Синергия» заполонил рынок своими биоэлектронными манекенами. Синергики стали полноценной частью жизни Токио. Они занимаются тем, за что не возьмутся люди. Нам нужна альтернатива.
– Гуманитарные науки могут стать хорошей альтернативой.
– Оружие.
– Сейчас заокеанские страны рассматривают возможность уменьшить товарооборот оружия. Никому не нужны революции и бунты. Никому не нужна уверенность масс в своих силах.
– Тоталитаризм! – говорил Итиро так, словно это было ругательство.
Потом их разговор перешел к странам Севера, где правила тоталитарная технократия, превращая личность человека в пронумерованный элемент системы, который всегда можно заменить и за которым закреплена исключительно однобокая роль в обществе. Все расписано по часам. Все спланировано на годы вперед. Строятся дороги, дома, фабрики. Они отказались от денег. Если роль человека определена от рождения, если человек приравнен к механизму, то ему не нужны деньги, ему не к чему стремиться, если, конечно, вышестоящий механизм не прикажет ему это. Каждая шестеренка вращает другую шестеренку. И никаких корпораций. Никаких кланов. Север не пускал на свою территорию концерн «Синергия», заставляя своих жителей выполнять всю черновую работу. Жители не возражали. Они родились шестеренками определенных размеров и должны были умереть такими же шестеренками, возможно, изношенными, со сломанными зубьями, но такими же.
– Хотите, чтобы в Токио установилась такая система? – спросил Ван Паттен. – Тоталитарная технократия не потерпит кланов и корпораций. В новом мире не будет места ни вам, ни нам.
– Если честно, то нас устраивает та система, которая установлена в стране сейчас, – сказал Итиро.
– Нас тоже устраивает, но время не стоит на месте. Север растет, множится. Любая политическая система, по сути, является опухолью общества. И если вначале она доброкачественная, то нет гарантии, что спустя какое-то время она не станет расти, убивая хозяина. Сейчас Север – такая же опухоль.
– Не вижу, чем отличается Север от заокеанских стран, – сказал Итиро. – Не вижу, чем отличается тоталитарная корпократия от тоталитарной технократии. Это те же раковые опухоли, только с разной локализацией и симптомами.
– Верно, – согласился Ван Паттен. – Только мы не собираемся лишить человека личности. Не хотим заставить его служить прогрессу. Пусть прогресс служит человеку. Взять хотя бы наших синергиков…
– Тоталитарная корпократия предполагает деление общества на чернь и богов, которыми станут директора и хозяева корпораций.
– Верно, но Олимп был даже у древних греков. Если боги умны и не мешают жить обычным людям, то в этом нет ничего плохого. К тому же богов этих так мало, что их можно не замечать.
– Пока они не станут раковой опухолью.
– Верно, но на это потребуется время. К тому моменту изменится Олимп и изменится чернь. Технологии станут другими. Понимание жизни. Посмотрите на Токио. Уже сейчас он буквально горит от нейронных сетей. Новая реальность плотно входит в нашу жизнь. Нейронные рекламы, навигационные программы, которые распределяют движение на дорогах согласно информации жидких чипов идентификации социального статуса водителей… По данным опросов, человек в среднем проводит в нейронной сети, отключая мозг от тела, от тридцати до пятисот минут в день. И показатель растет. Нейронные реконструкции требуют полного подключения. Это уже не реклама, проецирующая нужные образы в мозг, накладывая их на реальность. Это новый тип реальности. Что вы думаете о двухуровневом языке сознания, который обещает объединить глубокую интеграцию нейронных сетей с реальностью? Представляете, какой это будет прорыв? Мир изменится. Он уже не тот, что был пару веков назад, пару десятилетий назад. – Ван Паттен обернулся и уставился на Макото. – Взять хотя бы убийц вашего клана. Посмотрите на их оружие. Когда-то это была просто сталь. Они были мастерами смерти. Но потом изобрели огнестрельное оружие и меч утратил свою актуальность. Можно было либо пытаться повернуть прогресс вспять, что по определению невозможно, либо усовершенствовать оружие убийц. Так появилась наносталь. Если я сейчас прикажу своему телохранителю достать оружие и выстрелить в вашего человека, разве его наномеч не сможет отбить пулю? Сможет. А следующим ударом он отсечет моему телохранителю руку или голову. – Ван Паттен посмотрел на Итиро и широко улыбнулся. – Поэтому у меня так много телохранителей, а вам достаточно одного. И баланс сил обеспечивает мир. Представьте, что будет, если нарушить этот баланс. Кланы превратятся в раковую опухоль. Корпорации превратятся в раковую опухоль. Но пока есть баланс – будет мир…
Разговоры о мире не нравились Макото. Он услышал, как его сравнили с охранниками Ван Паттена, и теперь представлял, как сражается с ними, расчленяет их тела. «Вот это жизнь», – думал Макото. А политика, бизнес… Они были чем-то нереальным, пафосным и сложным до неприличия. Настолько сложным, что ему хотелось обнажить свой наномеч и отсечь голову всем, кто не позволяет ему стать тем, кем он хочет стать, всем, кто сдерживает его ярость, его жажду крови, подсылая ночами молодых гейш и превращая его поиски схватки в шутку. Нет, здесь не было чести – в политике, в бизнесе. Честь была только в открытом бою. Глаза в глаза.
По дороге в Токио Макото попытался объяснить Итиро, что ему нужно. Ведь Итиро был другом его отца, а значит, мог понять и помочь. Макото простил ему шутку, которую сингиин отпустил, когда его телохранитель ворвался в комнату отеля, решив, что они попали в ловушку. «Итиро сказал не то, что думал, – решил Макото. – Итиро сказал то, что хотел услышать Ван Паттен».
