– В ваших словах есть йота общепринятой истины, столько же, сколько в утверждении, что простая проститутка – не королева.
Эмили ахнула от такой непристойности. Но Уитмен продолжал как ни в чем не бывало:
– А я говорю, что простая шлюха и есть королева! И я говорю, что любая женщина ни в чем не уступает мужчине и может вести себя как ей заблагорассудится! Послушайте меня, Эмили!
Ее попросту произнесенное имя совсем ошеломило Эмили. Аромат сирени был подобен вину в ее крови.
– Я… я не знаю, что сказать. Как я могу осмелиться выйти в мир? Я уже испытала…
– Вы думаете, темные пятна выпадали у вас одной? Бывали дни, когда лучшее, что я сделал, казалось мне пустым и сомнительным. Мои великие мысли – какими я их считал, – не скудны ли они на самом деле? И не вы одна знаете, что такое быть скверной, – если вас тревожит это? Я – тот, кто знает, что значит быть скверным! Я нес чепуху, краснел, злился, лгал, крал, затаивал зло! Во мне жили притворство, гнев, похоть, жгучие желания, заговорить о которых я не смел. Я был переменчивым, тщеславным, жадным, мелочным, коварным, трусливым, злобным! Волк, змея, кабан – их во мне хватало! Но все это вмещал я! Я не отрекаюсь от зла. Мои стихи принесут столько же зла, сколько сделают добра. Но в этом мире никогда не существовало такой вещи, как зло!
– Ваши слова, мистер Уитмен, противоречат друг другу… Лицо Уитмена побагровело.
– Я себе противоречу? Отлично, я себе противоречу! Я огромен, я вмещаю множества!
Ища успокоить его, Эмили сказала:
– Но вы не обнаружили моей Глубочайшей Раны, сэр. Это было дело Сердца…
Ее слова, казалось, достигли желаемого результата. Уитмен успокоился и задумался.
– И тут я тоже имел печальный опыт. Мисс Дикинсон… если я поделюсь с вами чем-то заветным, могу ли я попросить вас об одолжении взамен?
– Каком?
– Не откажетесь ли вы от этой нежелательной светскости между нами, называя меня Уолт? Я знаю, разница в нашем возрасте согласно этикету требует формальных обращений друг к другу, но я не признаю таких условностей.
Чувствуя, как по ее щекам разливается теплота, Эмили понурила голову.
– Это кажется достаточной малостью…
– Прекрасно. Прошу, поглядите…
Эмили подняла глаза. Она увидела, как Уитмен достает из кармана небольшую самодельную свободно сшитую записную книжку (очень похожую на ее собственные тетради). Он открыл ее на середине, а затем повернул к Эмили.
Со страницы на нее смотрело дагерротипное лицо – лицо красивой женщины с темными локонами, с руками, закинутыми на спинку кресла, в котором она сидела боком.
Уитмен повернул книжку к себе, поцеловал изображение, закрыл ее и вновь убрал в карман драгоценную памятку.
Сердце Эмили было готово разорваться.
– Ах, Уолт! Она… она умерла?
– Гораздо хуже! Она замужем!
Эмили была шокирована, но и восторженно взволнована.
– Мы познакомились, когда я был редактором «Новоорлеанского полумесяца». Впервые я увидел ее в Theatre d'Orleans [127] во время исполнения моцартовского «Дон-Жуана». Поддавшись вольному тропическому влиянию этого южного порта, мы влюбились безумно. Ее электрическое тело излучало божественный ореол, рождавший во мне бешеное притяжение, как и мое – в ней. Многочисленными были часы нашей радости. Но она была дамой высшего света и не могла допустить, чтобы на нее легло пятно скандала или развода. Когда мы поняли, что наша любовь обречена и мы должны расстаться, разрыв стоил нам великих мук. Она – единственная женщина, кого я так лелеял в своем сердце, и останется единственной.
По необъяснимой причине последние слова Уитмена вызвали у Эмили легкое разочарование. Но не настолько, чтобы затенить более сильные чувства в ее груди. Сходство трагедии Уолта с собственным обреченным романом Эмили наложило последнюю печать на нежную симпатию к крепкому седеющему поэту, которая все это время полунезаметно росла в ее сердце.
Изо всех сил сжав лапищу Уолта обеими своими маленькими ручками, Эмили сказала:
– Значит, вы истинно постигли мою душу, Уолт.
– Эмили… Я думал о тебе задолго до того, как ты родилась.
Они нашли каменную скамью и некоторое время молча сидели на ней бок о бок.
Но, пока проходили минуты, тихое Мушиное Жужжание раздражающе нарастало в сознании Эмили, пока она не почувствовала, что должна высказать его вслух.
– Уолт… вы употребили слово «болезненный», когда говорили о моих стихах…
– Да, Эмили, употребил. Так как, боюсь, вас слишком уж занимает смерть.
Эмили открыла было рот в готовности указать на верховенствующую важность Смерти в системе мироздания, но Уолт поднял ладонь, чтобы остановить ее:
– Я знаю все, что вы намерены сказать, дорогая Эмили. Не сомневайся, что и я тоже долго и упорно думал о смерти. Я знаю: насколько великолепно родиться, настолько же великолепно и умереть. Не будь смерти – большая фальшь даже говорить о них раздельно, – сама жизнь была бы бессмысленной. Да, всю свою жизнь я слышал шепоты о небесной смерти в голосе волн на берегу, в сердитых криках морских птиц, но в отличие от тебя я не томлюсь по смерти и не воздаю ей большего, чем она заслуживает. Я слишком занят тем, что живу, слишком занят своими священными чувствами и не уделяю смерти больше, чем кивка мимоходом. Ты же, дорогая Эмили, кажется, стремишься прижать к себе смерть в объятиях, будто возлюбленного!
Эмили возмутилась.
– Я обнимаю смерть? Кто участвует в идиотичном намерении моего брата проникнуть в тени загробной жизни? Вы, а не я!
Уолт встал.
– Вы не знаете всей полноты замысла нашей экспедиции в Обитель Лета, Эмили. Это не объятие смерти, но смелый научный штурм ее территории, чтобы вырвать новые познания на благо всему живущему.
Подняв Эмили всей своей бычьей силой, Уолт сказал:
– Пойдем со мной, и ты увидишь.
5
«Микроскопы полезны на случай необходимости»
Малая гостиная «Лавров» была превращена в импровизированную классную комнату или же штабной кабинет генерала. К мольберту прислонили большую грифельную доску с мелками на бортике; перед ней стояли пюпитр и единственное вместительное кресло. К стене сзади был прикноплен большой чертеж, который Эмили видела в прошлый раз расстеленным на столе; на пюпитре красовалось одно из странных стеклянно-металлических изделий, которые тогда придавливали этот чертеж. Перед пюпитром были расставлены несколько кресел со спинками из перекладинок. Теперь в них расселись пятеро нетерпеливых слушателей, слегка раздраженных десятиминутным ожиданием: Эмили, Уолт и Генри Саттон в первом ряду указанным порядком, Остин Дикинсон и светило науки Уильям Крукс – позади них.
Все вместе взятое привело на память Эмили ее краткие школьные дни. И неизбежно эти бесценные воспоминания воскресили великолепного Леонарда Хэмфри.
Хэмфри был на четыре года старше Джорджа Гулда. Девочкой Эмили благодаря тесной связи своего отца с Колледжем жадно ловила новости о блистательной академической карьере этого талантливого представительного молодого человека. Эмили он казался воплощением самых гордых надежд нового поколения.
Так вообразите ее восторг, когда после получения диплома в 1846 году Хэмфри был назначен директором Амхеретской Академии – школы совместного обучения, которую посещали шестнадцатилетняя Эмили и тринадцатилетняя Винни.
По коридорам Академии новый директор проходил, истинно сочетая в себе Адониса и Сократа, особенно пленяя все нежные женские чувства, не исключая и чувств Эмили. (Она даже выучила наизусть хвалебную речь Хэмфри «Мораль Штатов».) По сей день Эмили все еще считала Хэмфри своим первым Учителем, и воспоминания о тех немногих случаях, когда он стоял близко от нее, все еще хранили силу вызвать в ней восторженную дрожь.
Неожиданная и мрачная его смерть в 1850 году, когда он был еще в расцвете своей мужественности, стала Невосполнимой Утратой для Эмили и для всего города.
Она не знала, то ли присутствие другого мужественного Учителя рядом с ней, то ли Смерть как тема ожидаемой лекции сотворили перед ней почти осязаемый образ Хэмфри, словно он беззвучно напрягался, ища преодолеть мембрану, отделяющую его от живущих. Но именно так он избрал явиться ее внутреннему взору.
Я только дважды потеряла столько, подумала Эмили, но тут ее отвлек от этих мыслей голос ученого позади нее.
– Пустая трата времени – вот проклятие, когда работаешь с этими спиритами, – сказал Крукс. – Мне приходилось смиряться с той же проблемой, занимаясь с Юмом. Он демонстрировал поразительнейшие феномены – левитацию, материализации, голоса, но всегда после часов скуки, когда все мы сидели в темноте, соединив наши потные руки. Это проклятущее испытание для того, кто привык к яркому свету и четким условиям ла-бо-ра-то-рии, можете мне поверить.
Остин попенял своему соседу:
