встречался один, других просто не допустили. Зато все желающие могли сходить на беседу с местным тибетским святым прорицателем, который был ужас, каким святым. Даже летал над полом от своей святости.
— Не, я к этому дядьке не пойду, — сказал Игги. — Что это за имя у него такое — «Баба»? Баба с возу — кобыле легче.
— Да и я отчего-то не очень доверяю таким сказочникам, — согласился Блюмкин. — Баба — наверняка хитрый, мозги запудрит, наговорит намеков, как сфинкс, да еще и денег выманит.
Ну, тот прорицатель и изрек: великая цель у экспедиции, все обратно не вернутся, два врага имеются внутри, которых следует остерегаться. Все в общих чертах.
Огэпэушники подумали про себя, Яков тоже подумал про них. А что подумал Рерих — одному Господу известно.
И ведь дошли они до самой святыни! Что это такое — Шамбала, или, как говорили древние ливы, «Сампо» — узнали только два человека. Лишь три участника экспедиции смогли оказаться вблизи этого места, той загадочной части Земли, где пространство и время перестает подчиняться Законам, где силой становится мысль, а воля — разумом.
Прочим людям оказалось невмоготу. Прочие люди не были допущены. Может быть, в прочих людях, осталось от людей меньше, чем того требуется?
Николай Рерих не решился сделать последних шагов: он встал на колени и плакал, как умеют это делать лишь те мужчины, которые всю жизнь верят, и потом, спустя годы, узнают, что их Вера не беспочвенна. Или, быть может, он вышел на тот уровень, который доступен ему, чтобы не потерять связь с человечеством, которое ныне корчится в пустом поклонении ложным ценностям жизни? Жизни, дарованной всем нам Господом.
Он художник, он все сумел отразить на своих холстах. К его работам и можно обращаться за ответом.
А Игги и Яков не были настолько чувствительны, они прошли дальше.
— Знаешь, друг, — сказал монах. — Мое место здесь. И твое — тоже.
Блюмкин кивнул головой. Как определить, где твое место? Там, где тебе хорошо? Или там, где полезен? Или вовсе нет такого места, а есть вечный поиск?
— Место человека там, где он в состоянии выжить, — ответил Яков. — Я все-таки уйду, брат. Однако меня не перестает мучить одна дилемма.
Монах не был удивлен решению своего товарища — у них всегда по жизни были разные пути. Ни разочарования, ни беспокойства по этому поводу он не чувствовал.
— Что за дилемма?
— Куда подевался наш общий знакомец красный финн?
Вопрос был, конечно, риторический. Ни один, ни другой не знали на него ответа.
Блюмкин сопроводил Рериха до лагеря экспедиции, где они резво собрались и помчались в сторону Советской России. Яков с ними не поехал, предпочитая совершенно другой маршрут.
По возвращению ни Трилиссеру, ни его людям, ни самому Рериху от руководства ничего не перепало: ни денег, ни званий, ни почестей. Сведения, предоставленные ими, были признаны малозначимыми. Художник, вообще, внятно что-то объяснять не мог. Ну, а на эскизы его никто внимания не обращал.
Зато Барченко, Бокия и самого Блюмкина после предоставления проработанного и исчерпывающего доклада не обделили высокими правительственными наградами. Этот доклад немедленно засекретили, поставили штамп и спрятали в несгораемый сейф, где он лежит до сих пор.
Все бы ничего, да много кое-чего.
Товарищ Глеб был не такой человек, который мог позволить, чтобы кто-то другой соприкоснулся с другой действительностью. Или он вовсе не был человек?
А вот Трилиссер как раз был человеком со всеми вытекающими из этого последствиями. Люто возненавидел он Бокия, а еще пуще — Блюмкина. Униженным себя считал и оскорбленным.
— Отдай мне гада, — сказал он товарищу Глебу.
— Не отдам! — ответил тот.
Но прошло некоторое время — и отдал. Поменялся Яков после визита к Сампо. Вроде бы такой же остался — циничный и дерзкий, но накатит на него задумчивость — посмотрит на небо, улыбнется и дальше идет, как ни в чем не бывало. Опасен он сделался Бокию, потому что не вполне понятен.
Брали Блюмкина возле дома «ОКОН РОСТА», откуда он вышел — зачастил что-то к Маяковскому. Подъехал, взвизгнув пневматическими тормозами, «черный ворон», из него вывалились три человека с наганами наперевес — двое с правой стороны автомобиля, один с левой. Водитель остался на месте.
В него и выстрелил, без раздумий, Яков, ударил ближайшего нападающего ногой в голову, прикрылся им, как щитом, и всадил две пули в другого опешившего энкавэдэшника. Тот с расстройства тоже выстрелил и убил наповал своего коллегу.
Блюмкин щучкой прыгнул в раскрытую дверь, выбив мертвого шофера на мостовую, и дал по газам. Дернув рулем, успел еще поддеть на капот последнего из команды захвата и помчался по московским улицам.
Да стянуты были на эти улицы усиленные патрули чекистов — все-таки не простого смертного брали, а убийцу немца Мирбаха! И начали они палить в белый свет, как в копеечку. А Блюмкин — ну, отстреливаться на ходу, пока патронов было!
Прорвался он, уехал, свернул в Марьину Рощу, но что-то машина перестала ехать. Рычит, а сама, того и гляди, остановится. Выбрался Яков из-за руля и тоже, оказывается, не в состоянии бежать, куда глаза глядят. Подстрелили, демоны, и «черный ворон», и «сокола» в нем.
Так его и нашли по кровавому следу. Привези на Лубянку, обозвали «шпиеном» тибетским, поставили к стенке, и сам Трилиссер к нему вышел.
Стоит Яков, на доски опирается, которые ему взамен костылей дали, и улыбается загадочной улыбкой. Хотел Меер ему что-то сказать, да отчего-то передумал. Плюнул себе под ноги, развернулся и пошел прочь, махнув рукой расстрельной команде.
Над землей бушуют травы,
Облака плывут кудрявы.
И одно — вон, то, что справа.
Это я.
Это я, и нам не надо славы.
Мне и тем, плывущим рядом.
Нам бы жить — и вся награда.
Но нельзя.
«И куда это красный финн подевался?» — не к месту подумалось Блюмкину. Он посмотрел сквозь серый цементный потолок на небо, улыбнулся и сказал:
— По Революции — пли!
Тойво, вообще-то, деваться было некуда. Он сунулся следом за Блюмкиным, вцепившись зубами в железный «хлеб» и подумал про Рериха. Но отчего-то про него думать совсем не хотелось и даже не моглось.
Ему казалось, что спускается в мрачное царство Аида, чтобы забрать оттуда свою Эвридику. Или, на худой конец, остаться там вместе с ней.
