— Чего?
— Из носа.
Она протягивает руку, но он успевает раньше.
— Черт!
То, что блестит на тыльной стороне пальцев, непохоже на кровь. Скорее какая-то жидкая форма темноты.
— Больно?
— Нет.
— Папа увидит, точно решит, что мы подрались.
— Помоги мне залезть в душ.
Он ни минуты не может больше на себе это терпеть, будто эта штука может полезть вверх по руке, обернуть его, проглотить…
Джилли ведет его под душ. Он вздрагивает, с резким вдохом отшатывается от внезапного холода. Она деловито включает горячую воду, и облегчение, скользя, пробегает по всей коже, когда вода согревается, снимая в теле напряжение и боль.
— Спасибо.
— Мне побыть с тобой?
— Нет, иди давай. Папе скажи, что я сейчас.
Она смотрит недоверчиво.
— Говорю же, все путем. И перестань на меня так смотреть!
— Дубина, — бросает она, но отворачивается, плавно приседает, чтобы поднять со скамейки полотенце, и в песке остается отпечаток изгиба ее ляжки. Она закутывается в полотенце. — Только ты побыстрее, хорошо?
— Хорошо, хорошо.
И она выходит, а он остается на ватных ногах в покалывающем тепле душа. Порывы мощного ветра сотрясают кабину, будто какая-то гигантская птица хочет ворваться внутрь. Зажмурившись, Джек подставляет лицо под струи. Горячая вода лупит по векам, расплываясь цветными пятнами во внутренней темноте. Он освобождается от жжения в пузыре, не целясь, просто выпускает.
Джек старается не думать о том, что сейчас было, боится, что, если думать, вызовешь это снова. Но не может не ощупывать края этого переживания, определяя его контуры с тем же мазохистским интересом, что заставляет водить кончиком языка по лихорадке на губе. Точно так же ум его притрагивается и отдергивается от краев утонувших пирамид. Где он их видел? Потревоженные его исследованием огромные силуэты всплывают вверх, кувыркаясь в темных водах памяти, как в черном космосе. Но у загадки ответа нет. Будто в каком-то парадоксе путешествий по времени, воспоминание меняется от попытки припомнить. Он сам ощущает себя по-другому, хотя трудно было бы сказать, в чем различие. Если сейчас глянуть в зеркало, увидел бы он второго, призрачного Джека, глядящего на него, как тот промельк более старшей Джилли? Сердце бьется быстрее, подстегнутое не только прикосновением прошедшей мимо смерти, которое уже не столь остро, уже теряет реальность и походит на сон, отодвигается от Джека, а Джек от него, уносимые в разные стороны тем же потоком случайностей, что на миг свел их вместе.
Поток воды снова льет жар; Джек его выключает, поднимает руку к верхней губе и смотрит на пальцы. Ну надо же, нет крови. Он спешит к полотенцу и вытирается насухо, потом оборачивается пушистой тканью и выходит из кабинки под заряд дождя и ветра. Толстые холодные бомбочки лупят со всех сторон. Не такие сильные, как душ, но неприятные. Небо покрыто одной большой тучей — сплошной массой серого мрамора, с виду плотного, как густое тесто, и будто его помешивают, очень-очень медленно, гигантской невидимой мешалкой.
Ураган по имени Белль наконец пришел.
* * *
Бейбери-стрит забита паровыми телегами и запряжками нормалов, и еще — пешеходами всех пяти рас. Чеглок, вылетевший из гостиницы, когда Голубь пошел обслуживать салмандеров, отшатывается обратно, ошеломленный гулом и грохотом Мутатис-Мутандис, Многогранного Города — его так назвали за постоянно растущее число ворот. Согласно путеводителю (уж точно устаревшему), выданному ему в начале Испытания, ворот в городе 674 — и это только официально санкционированных.
А в Вафтинге всего двое. И узкие извилистые улицы там никогда не бывают так забиты, даже во время Праздника Становления.
Чеглок глотает воды из меха и глубоко дышит, чтобы успокоиться, а собратья-мьюты идут мимо бесконечным потоком, в основном его не замечая, будто он не более видим, чем вирт, хотя некоторые глядят на него неодобрительно на бегу, будто обвиняя в каком-то преступлении или столь сильном нарушении этикета, что это тоже можно назвать преступным. А что, есть закон, запрещающий стоять спокойно и глазеть на кипящую вокруг жизнь? Он бы не удивился, узнав такое.
Это второе утро Чеглока собственно в городе; во время самого Испытания соискатели спят в палатках, раскинутых вокруг Площадок Испытания за пределами Врат Испытания, поскольку сами площадки расположены вне городских стен, но годами расползающийся Мутатис-Мутандис их окружил, и теперь они — просто пузыри открытого пространства окружностью в полторы мили, юридически находящиеся вне города. Такие фикции закона и обычая часты в городе, врата которого постоянно демонтируются и возводятся вновь, все дальше наружу, относимые все новыми и новыми волнами строительства, либо заглатываются и остаются внутри, становясь гражданскими или религиозными святынями. Память об их первоначальной функции и символическом значении теряется, появляются новые применения, новые имена: Врата Славного Семнадцатого Декабря, Врата Ходячей Красоты, Врата Гостиницы Плачущего Нормала.
Чеглок еще не привык к небрежной легкости, с которой здесь перемешиваются расы: он всегда находит, на что поглазеть разинув рот. Например, вот эта группа салмандеров и руслов за оживленным разговором. Полосатые нарукавные повязки зеленого, синего, белого, красного и черного — цвета флага Содружества — отмечают их как работников Совета при исполнении обязанностей. Или вот пара Святых Метателей — приземистый шахт и почти высохший эйр, лица их — палимпсесты вырезанных надписей, они безмятежно и неспешно идут в пестрых мантиях, свернутый бич из кожи нормалов и кинжал с костяной рукояткой висит у каждого на поясе, две красные шестигранные кости болтаются на груди над крупными серебряными квадратами пряжек, проштампованных лемнискатой: упавшей восьмеркой бесконечности, символом Шанса. А вон молодой русл с тельпицей шагают, обнимая друг друга за талию, и ничего вокруг не видят.
Чеглок краснеет и отворачивается: в Вафтинге такое зрелище немыслимо. Но, несмотря на все физические различия, расы мьютов могут скрещиваться, и даже Совет Пяти — орган исполнительной власти Содружества, составленный из представителей, назначенных или выбранных от каждой из Пяти Наций — поощряет такие союзы, и Святые Метатели — тоже. В отпрыске доминируют гены одного или другого родителя, а иногда присутствуют дополнительные характеристики недоминантного предка: чешуйчатый гребень у русла говорит о примеси крови эйров, тельп с повышенной температурой тела имеет предков-салмандеров. Измененные расы любят здоровых детей и радуются им, и даже к инкубаторским вроде Чеглока относятся так же, как и к плоду союза чистокровных мьютов… по крайней мере в теории оно так. А на практике Чеглок часто ощущал — или его заставляли ощущать — до боли неприятный факт, что его биологическая мать была нормалкой.
К чему еще Чеглок пока не привык — и сомневался, привыкнет ли, — так это к количеству на улице рабов-нормалов, запряженных в экипажи и выполняющих прочие лакейские работы. Некоторых даже приспособили служить уличным торговцам-ветеранам, слишком изувеченным войной, чтобы самим о себе позаботиться. Рабы (только самцы, потому что пойманных самок направляют в родильные отделения инкубаторами, а если они слишком молоды или стары для такой работы, то в инсеминарии для заражения новыми штаммами вирусов или как объекты экспериментальной хирургии, практически вирты из плоти и крови), кастрированные и лоботомированные Святыми Метателями, кондиционированные на факультете Психотерапии Коллегии Виртуального Разума, неспособны к независимому мышлению или действию; это зомби, работающие безропотно, пока тела служат. Чеглок знает, что они безобидны, но все равно жуть берет. У него гребень поднимается от их вида, и все инстинкты кричат: «Убей!» Если б не псионное гасящеее поле, которое держат над городом тельпы из Коллегии, своей силой приглушая силы других рас ради общего блага, он бы уже раз двадцать поддался этому импульсу.
Пялясь на парад прохожих, Чеглок пытается отрешиться от своего похмелья и вспомнить дорогу к площади Паломников. Как все эйры, он гордится чувством направления, но в теперешнем его состоянии это чувство обратилось в полный ноль. Он слишком застенчив, чтобы спросить дорогу, слишком беден, чтобы транжирить деньги на такси или на рикшу, слишком горд, чтобы вернуться в «Голубятню» и попросить помощи у шахта за конторкой. К счастью, память не совсем ему изменила, и наконец-то удается вспомнить маршрут. Устроив крылья на спине поудобнее, он решительно входит в поток пешеходов и позволяет ему нести себя по улице. Бейбери переходит в Дюна-роуд, левый поворот на Дюну выносит на Мидлсекс-лейн, потом направо на Бетани-стрит, по Бетани налево, а потом извивы и повороты выплеснут его на Реховот-авеню, которая уже ведет к Вратам Паломника.
