– Я помню, что должен Кауфману услугу, – грубовато произнес Папа. – Вы пришли за ней?
– Вы плохо слушаете, господин архиепископ, гнев и досада туманят ваш разум, – мягко ответил Мишенька. – Я приехал по личному делу. Я хочу, чтобы Патриция была счастлива.
Джезе вздрогнул.
– Благодаря вам она сделает то, для чего была рождена, – изменит мир, – ровно продолжил Щеглов. – Это уже происходит. Патриция сделает счастливыми миллионы людей, во всяком случае, подарит им надежду. А я хочу, чтобы она не плакала, сидя вечерами у горящего камина.
– Как романтично. – Папа взял себя в руки и попытался отгородиться от слов Мишеньки цинизмом. – Я должен вам верить? Верить этой напыщенной фразе?
Патриция – огромный пролом в оборонительной стене, одно только упоминание ее имени заставило Джезе нервничать.
– Вы знаете, чем я рисковал ради того, чтобы произнести «эту напыщенную фразу», – спокойно заметил Щеглов. – С этого вы начали разговор, господин архиепископ, на кону моя жизнь.
Ответа у Джезе не нашлось: Мишенька прав, во всем прав. Он действительно рискует, и от этого фраза теряет в напыщенности, зато прибавляет в искренности. Или это очередная игра?
– Будете просить меня жениться на Пэт? – Папа коротко хохотнул.
Слишком коротко и слишком нервно.
– Вы бы хотели, – тихо произнес Щеглов.
И Джезе почувствовал, что краснеет. От гнева? Нет. На что ему злиться? От стыда? Нет. Чего ему стыдиться? От смущения… Да, черт возьми, от смущения! Ведь он действительно хочет.
Невозмутимый Мишенька видел Папу насквозь, играл с ним, и Джезе открыл рот, чтобы достойно ответить посланцу Мертвого, но не успел.
– Я приехал сказать вам, господин архиепископ, что у вас будет ребенок. Девочка. Скорее всего, ее назовут Патрицией. – И после этих слов Мишенька впервые продемонстрировал эмоции. Не сдержался. Не смог сдержаться. Твердую маску лица расколола улыбка, и Щеглов нежно, но непонятно добавил: – Девочка – значит мир.
И вдруг замолчал, отвлекшись на свои, необычайно приятные мысли.
Но Папа не сумел воспользоваться представившейся возможностью пройти сквозь защиту Мишеньки. Папа был слишком ошарашен его словами.
Ребенок? Ребенок от Патриции?
Ругаться не хотелось. Орать, беситься, гневаться – ничего не хотелось. Невозмутимый ублюдок нанес удар в самое сердце, и Джезе отвернулся, не желая показывать Мишеньке появившееся на лице выражение. Не желая, чтобы собеседник видел его глаза.
– Вы плохо осведомлены о некоторых обстоятельствах работы с силами, господин Щеглов. – Если с лицом Джезе совладать не смог, то голос «держал» уверенно. – Я не успел стать отцом в молодости, а теперь полностью принадлежу Пантеонам Лоа. Я всегда буду один, господин Щеглов, такова моя плата за покровительство духов, за их любовь.
Таков его путь.
– На самом деле, господин архиепископ, это вы плохо осведомлены, – очень серьезно ответил Мишенька. – Точнее, вы не поняли, что произошло между вами и Патрицией в Москве, в соборе Тринадцати Пантеонов. Вы почувствовали нечто необычное, но ничего не поняли. Вы заметили, что духи Лоа отступили, и решили, что они боятся Патриции, но это не так. Духи Лоа боялись костра вашей любви. Но самое интересное: вы были испуганы не меньше…
Барабаны не справлялись. Не поспевали за торопливыми, наскакивающими друг на друга ударами сердец. Уступали в страсти. Яростно ревели, извергая громовую дробь, но ничего не могли поделать.
Барабаны не справлялись. А их и не слышали. А если и слышали, то не слушали. О них забыли. Их признали ненужными – пожару, бушевавшему в соборе Тринадцати Пантеонов, лишние дрова не требовались.
Пэт рыдала, словно Джезе рвал ее на куски. А может, так оно и было?
Джезе стонал, словно раскаленный клинок терзал его сердце. А может, так оно и было?
Кто может сказать, как было, если никто не знает – как?
Кто может осознать чувства, которые не может разделить?
Как проникнуть внутрь двоих, слившихся в одно целое телами и душами?
Любовь? Та самая, первородная, изначальная и всепобеждающая. Еще не знающая имен и слов. Скорее страсть, чем чувство. Скорее безумие, чем желание. Не любовь, а неукротимая ее жажда. Яростный, перекраивающий души вихрь.
Воспоминания захлестнули Папу. Сладкие, томительные воспоминания о самом главном дне в его жизни. О самой главной женщине в его жизни. О том, что было между ними. О тех вершинах, на которые они поднялись.
– Вы знаете, что тоже изменились, но не принимаете себя нового. Бежите от себя. Прячетесь. Хотите, чтобы все было по-прежнему, но в глубине души понимаете, что должны пойти дальше. Должны узнать, кем стали.
– Зачем… – Джезе прочистил горло. – Зачем ты… здесь?
– Вы играли с невозможным, господин архиепископ, вы исполняли свое желание обрести любовь, и вы ее обрели, – бесстрастно объяснил Мишенька. Сверкнули начищенные стекла очков, сверкнули прячущиеся за ними глаза. – Я пришел не для того, чтобы просить вас остаться с Патрицией. Она сильная, в ее жизни будет мало тоскливых вечеров у камина. Я пришел сказать, что у вас есть семья. Я пришел сказать, что в вашей жизни, господин архиепископ, есть не только духи Лоа, но и настоящая любовь.
* * *
Последний Храм
Rota perpetuum circumvolvitur axem[7]
Дорога от Франкфурта до альпийских отрогов не отняла у Кирилла много времени.
Забрав у Олово книгу, Грязнов направился в подземный гараж, располагавшийся в деловом центре Анклава, – там его ожидал подготовленный помощниками внедорожник, – и вскоре уже пересекал границу Баварского султаната. Несколько часов пути, небольшая пробка неподалеку от Мюнхена, съезд с автобана на узкую горную дорогу, затем на совсем маленькую, грунтовую, и километров через пять Кирилл оказался в относительно безлюдном месте. Относительно, поскольку минареты ближайшей деревни скрылись из виду всего за две горы до места остановки, но таковы, увы, реалии современной Европы.
Грязнов оставил автомобиль на обочине, взвалил на спину рюкзак и пешком углубился в горы. Шел неспешно, но быстро, иногда покряхтывая под тяжестью ноши и оставляя во влажной после недавно прошедшего дождя земле глубокие следы. Тропинок в этих местах не было, однако двигался Кирилл уверенно. Шел так, словно знал чащу наизусть, словно на деревьях и камнях располагались невидимые никому, кроме него, указательные знаки. И никто, глядя на путешествующего Грязнова, не подумал бы, что Кирилл впервые оказался в этих местах.
Пройдя по горам около трех километров, Грязнов вышел к пещере, вход в которую начинался на высоте двух метров от земли. Останавливаться или оглядываться не стал. Ловко взобрался к зеву по камням и прежним, широким шагом ушел под землю…
Приятная свежесть, которую принес прошедший днем дождь, не успела рассеяться до сумерек, и вечер получился прохладным. С гор наползал дымчатый туман. Пахло влажной листвой. Стремительно темнело.
Ксу докурил сигарету, растоптал ее каблуком и вернулся в салон мобиля.
– Ну и что?
– Больше не выходил, – отозвался помощник, не отрывая взгляда от идущей на коммуникатор картинки со спутника. – Похоже, пещера и была целью его поездки.
– Простая пещера? – Ксу покачал головой, выбрался из машины и подошел к другому подчиненному, который занимался внедорожником Грязнова.
– Новости?
– Автомобиль взят напрокат во Франкфурте человеком по имени Питер Граббе, но это совершенно точно не наш объект – на фотографии совсем другая физиономия.
– По самому объекту информация есть?
– К сожалению, у нас нет четкого изображения его лица, – со вздохом ответил помощник. – Даже мощная обработка не дает нужного качества картинки… – Он виновато посмотрел на Ксу. – Я не могу запустить поиск по базам данных.
– Странно…
Ксу кивнул и отвернулся.
Китайцы подъехали к оставленному внедорожнику минут через пять после того, как Кирилл исчез в пещере. Аккуратно вскрыли автомобиль, тщательно изучили салон – чисто и пусто, проверили документы, но ничего не выяснили. Искомый Питер Граббе числился мелким франкфуртским бизнесменом, скорее всего его просто попросили нанять внедорожник, и искать Граббе для интервью не было никакого смысла.
– Группа Вана остается следить за пещерой и машиной, – распорядился Ксу. – Мы уезжаем.
Нужно как можно быстрее доложить обо всем Ляо.
Холодно.
Холодно и темно – вот первые впечатления, возникшие у Грязнова при входе в чертоги Последнего Храма.
Холодно и темно.
Никогда раньше не был Кирилл в этом месте, но знал о нем все. Каждую его черточку, каждую деталь. Каждый барельеф и статую. Знал, помнил, и неоднократно вставали они перед мысленным его взором. И появлялись во снах, заставляя восхищаться великолепием древнего святилища. Чужая память тесно сплелась с его собственной, стала своей, а потому, шествуя по коридорам Храма, Грязнов не попал под обаяние величественной постройки. Смотрел на окружающую красоту взором рачительного хозяина, а не ошарашенного туриста, подмечал мелочи, доступные лишь тому, кто провел в пределах святилища не один день. Отвалился кусок лепнины, рассыпались двери, завалило коридор… Отмечал машинально, даже не задумываясь над тем, что ремонтировать повреждения не имеет смысла. А когда задумался, лишь криво усмехнулся. И продолжил фиксировать повреждения.
