эта, как и сегодня, родила мышь. В язвительном замечании, что футурологическая территория есть резервация роста из ничего, подчиненная закону Паркинсона
{14}, заключено много правды. Матерью этой дисциплины была потребность, а отцом – дух времени. Критики считают, что ребенок оказался импотентом, хотя со стремительным ростом. Если потребность действительно была матерью футурологии, то наверняка не гарантом ее достижений. Обычно подчеркивается коллективизм в науке как залог ее познавательной достоверности. Но плодотворность дисциплины не является функцией от числа специалистов. Там, где нет неопровержимых величин, верных исходных аксиом и методик проверок, ошибкой могут заражаться все большие коллективы, поэтому многочисленность футурологов – это сомнительное достоинство. Нет ничего более удручающего, чем чтение прогнозов пяти- или восьмилетней давности, нацеленных на 2000 год и высмеивающих самих себя уже сегодня. Однако как же представлять список перечеркнутых или сомнительных предположений в качестве науки? Лишенная бесспорных достижений, футурология не имеет ничего более заслуживающего доверия, чем собственная история, поэтому с нее мы и начнем.
Зрелость отрасли знания обратно пропорциональна сросшемуся с ней историзму. Законы движения масс можно преподавать, не ссылаясь на историю возникновения их формулировок, но современную историю мы видим вне законов ее движения. Только зрелые дисциплины получают независимость от обстоятельств своего рождения. Футурологию нельзя понять без исторического фактора, что означает, что ее прогнозы больше свидетельствуют о нынешнем состоянии умов и обществ, чем о каком-либо будущем. А ведь этот труд – нашей эпохи – нельзя назвать просто напрасным.
После второй мировой войны наука удостоилась общественного аванса благодаря своей роли, сыгранной в сражениях. Тогда появлялись книги с заглавиями, дышащими восторженным оптимизмом, например: «Наука – горизонт бесконечности». Но этот горячий энтузиазм уже в пеленках был заражен памятью о гибели двух японских городов. Вскоре его окончательно остудила эпоха холодной войны. Эту ситуацию искусно использовал Герман Кан, выступая в качестве аналитика ядерного Апокалипсиса, находясь в удобной позиции, потому что обменивался мыслями с самим Пентагоном, претендуя на роль нового Клаузевица. В силу обстоятельств он вынужден был в сложившейся ситуации заниматься будущим мира – правда, тогда находящегося на грани катастрофы. Навык пригодился, когда наступила международная оттепель. Кан перешел от военных прогнозов к гражданским и начал заполнять содержимым пустое до сих пор название футурологии (придуманное еще в 1942 году О. Флехтхеймом) систематической деятельностью эрудита. Таково было начало футурологии институциональной и потому щедро финансируемой, ибо связанной с властью, т. е. с «истеблишментом».
Кан не является ее главной фигурой, но наиболее эффектной, яркой (что делало его порой самозваным руководителем этой школы), а также представительной, потому что он сосредоточил в себе внеличностные черты эпохи. Стоит упомянуть, что футурология возникла из размышлений над стратегией, космонавтика же своими ракетами обязана баллистическим снарядам.
Как будет показано, направление деятельности этой школы заслуживает наименования футурологии status quo.
Первый этап работ Кан вместе с Энтони Винером представили в солидном труде «Год 2000» {15}. Его квинтэссенция – это оптимизм, растущий из скептицизма: ненадежен любой из методов предсказания, но их совокупность может приближаться к истине, понимаемой, впрочем, скромно, потому что это скорее предел предвосхищения, чем окончательное предсказание. Позиция предвосхищения определяет такую роль эксперта, где будущее ему не готовит никаких сюрпризов, потому что он создал «пространство возможности» и тем самым принял во внимание то, что может произойти. Так незначительная интеллектуальная задача сползает на умозрительную позицию, а зондирование будущего превращается в каталог шансов, инструктаж или казуистику. К сожалению, и эта задача-минимум не была выполнена. Надо сказать, что через семь лет после выхода «Год 2000» сценарии Кана не сбылись, исторические аналогии хромают, из совокупности предположений остались лишь банальные общие фразы, тенденция же к росту национальных доходов остается, правда, по-прежнему, но изменилось нечто большее, чем их параметры, потому что пересмотру подверглась их оценка: они уже вызывают больше беспокойства, чем восторга.
Институциональная футурология вызвала к себе неприязнь и заслужила бесславие за выслуживание перед властью, правда, за исключением положенных заслуг, потому что содействовала власти скорей для утешения, чем для результата. Что же Пентагону с того, что Кан одобрил его вьетнамские начинания, если эту лояльность он не подкрепил ни одной полезной концепцией. Вьетнамские сценарии Кана разошлись с действительностью, следовательно, он является утешителем, а не помощником правящих. Кредо Кана заключено в убежденности, что техноцентрический скелет Запада ничто не сломает, а значит, хотя и пытались бы его разрушить культурные и субкультурные движения, он сохранит целостность и по-прежнему будет образцом для мира. Не все представители футурологии status quo так явно выражают свою связь с существующим положением вещей, но все проповедуют подобные взгляды.
Весной 1973 года топливный кризис был особенно ощутим для Соединенных Штатов. Американские экономисты подчеркивали близорукость правительственной политики в области энергетики, приведшей к увеличению топливного дефицита. Неверной была внутренняя финансовая политика, ошибочна – политика относительно стран Персидского залива, собственные резервы газа растрачены вместо того, чтобы заменить ценное сырье углем, а экологическая паника так запугала общественное мнение, что любые решения в области ядерной энергетики было чрезвычайно трудно реализовать. «Мы колеблемся, – писал П. Э. Самуэльсон {16} в Newsweek, – между опасной беспечностью и пустой риторикой о надлежащих стандартах, которые или недостижимы, или будут отклонены общественным мнением». Не дойдет – резюмировал этот экономист – ни до какой решительной политики: ни до свободного движения цен, ни до их замораживания при попытке поисков нового технологического решения, но Штаты будут по-прежнему «погрязать в хаосе».
Нас здесь интересуют не энергетические проблемы США, а отношение к ним футурологии. И оно – нулевое: никакого кризиса футурологи не предвидели, поэтому и совета у них никто не спрашивал. Через два года после издания «Год 2000» Кан опубликовал прогноз (в коллективном труде) десятилетия 1970-1980 гг., в котором в качестве бесспорного факта показал, что к середине семидесятых годов мир не только избавится от голода, но и накопит большие излишки продовольствия. Середина семидесятых годов, собственно говоря, перед нами: Всемирная Организация Продовольствия заявила, что резервы, какими располагает мир, полностью исчерпаны и ни на какие запасы в 1974 году надеяться не приходится. Такое положение дел демонстрирует истинный вес футурологии: значительный в представлении ее заступников и малозначимый на арене реальных событий. Эта ситуация не должна удивлять. Если футурология является модой, если приходится беспокоиться о будущем, правительствам полагается иметь соответствующих экспертов. Общественное мнение также жаждет уверений, что будущее мира находится в надежных руках. Люди подобные Кану удовлетворяют такие потребности, в чем проявляется главная черта современного прогнозирования: социология обусловленностей настоящего объясняет его
