горячо, как и наивно полагаются на конверсионную силу собственных печатных изданий – словно марксизм имеет что-то общее с идеей, согласно которой из старого порядка возникает новый благодаря публикациям, разоблачающим идеологию несправедливых режимов. Поэтому такие футурологи проповедуют не марксизм, а манипуляционизм и движение вспять, если согласно их идеям новый мир может возникнуть благодаря просветительской работе интеллектуалов, перерабатывающих сознание масс. В свое время народовольцы, идя в народ, а не только публикуя доклады, действовали благоразумнее. При этом массы обязаны слепо поверить именно этим докладам, потому что их, написанных эзотерически, они понять бы не смогли. Следовательно, если истеблишмент манипулирует умами из подлости, оппозиционная футурология то же самое хочет делать из благородства – в интересах масс – из-за чего я именно эту деятельность называю перевернутым манипуляционизмом. Что касается конкретных вопросов, возникающих в ходе общественной критики: какая модель образа жизни должна заменить потребительскую, если известно, что роскошь невозможно предоставить сегодняшним трем с лишним миллиардам людей, и это будет вдвойне невозможно относительно семи миллиардов в 2000 г.; как определить отношения между совокупностью чистого знания и инвестированного в технологию; что сделать с таящим угрозу фактом неравномерного распределения ископаемых ресурсов на планете (раздел ископаемых ведь стихиен, ибо о том, какая нация имеет их в своих недрах больше, решает случай, а не национальные заслуги, вроде работоспособности, например); откуда брать средства на трансферт технологий в отсталые страны; каким критерием определить доступ к услугам или дефицитным благам (например, есть технологии, медицинские процедуры, всеобщая доступность которых, хотя бы из-за их стоимости, долго еще будет невозможна) – таким образом, вопросов подобного рода никто не ставит, и потому нет на них и ответа в оппозиционной футурологии. Не занимаясь реальными проблемами, эти благодетели уделяют много внимания неразрешимым дилеммам (занимаясь, например, так называемым «Friedensforschung»
{23}), а прижатые к стене, говорят, что их делом является подготовка почвы для «чистой футурологии» или «футурологии второй фазы». Неизвестно только, кто должен осуществить эту чистую второфазную футурологию. Ничего удивительного, что коммунистические партии держатся от этого движения подальше.
Последней достойной внимания разновидностью футурологии является формально-тестовая. Неслучайно это движение, форпостом которого стал Римский Клуб {24}, другие школы приняли в штыки. Недоброжелательные к нему люди покроя Кана – потому что оно дискредитирует их работу, доказывая, какое огромное количество различий отделяет самозваный объективизм от подтвержденного благодаря точной методике. Враждебны ему оппозиционеры, по привычке усматривающие везде преднамеренную мистификацию, ведь уже в первом докладе Римскому Клубу была проявлена «аполитичность», в чем подозрительные увидели реакционную диверсию. Выступают против него мыслители и философы, действующие в одиночку, потому что видят в машинном моделировании глобальных событий угрозу собственным, с таким трудом добытым позициям – учителей и мудрецов. Таким образом, все вместе бросились в контратаку.
О всеобщем раздоре, который делает вопрос будущего полем битвы бесчисленных футуромахий, я вспоминаю не столько по обязанности хроникера, сколько для того, чтобы показать, что о «комфортных условиях для уединенных размышлений» во вступлении я говорил абсолютно серьезно. Коррелятом ожесточенности споров о подходящем образце предсказания является растущее отклонение публикаций и прогнозов от проблем будущего: все более открыто заявляются они против оппонентов, поэтому, втянутые в текущие споры, служат в качестве полемических, а не существенных аргументов. Непредубежденного читателя должны изумлять книги с однозначно прогностическими названиями, потому что зачастую в них нет ни крупицы какого-либо прогноза: это критика чужих концепций, их документированные или голословные опровержения, длинные перечни обязанностей, которыми обременяют прогностическую программу, а также неисчислимые меандры методологических рассуждений. Это ни бессмысленно, ни всегда неправильно, а все же пагубно, как сущий паркинсонизм предвидения, в результате этого элефантиаза футурология уже имеет столько работы с самой собой, что ее сил на взгляд в будущее почти не хватает. Когда эксперты схватываются, у предсказаний смыслы трещат. Многолюдность «футурологизации» создает своеобразную сферу интересов, так деформирующую мысль, как гравитационная масса отклоняет – вплоть до сбивания наблюдателя с толку! – бег светового луча. Поэтому сначала можно объяснять психосоциологически шквал упреков, которыми приняли протокол теста моделирования, известного под названием «The Limits to Growth» {25}, выполненного в MIT {26}. Ничем не помогло авторам этого труда упорство в возражениях, которыми они нашпиговали текст, что это не является ни прогнозом, ни футурологической работой, что компьютерные модели мира – это едва лишь первое приближение, а не точная картина цивилизационной динамики, что необходимы более скрупулезные последующие работы в более интернациональных коллективах и т. д.
Ничем им не помогла эта защита, потому что футурология – это не наука, а пространство противоречивых интересов – а не только мнений. Признаем: критиков доклада Римскому Клубу нельзя упрекнуть в недостатке справедливости. Его выводы получили бы вес, если бы были более методичны, чем катастрофичны, или если бы обращались к мировому научному сообществу с предложением о продолжении исследований на моделях, а не ко «всему миру» о приостановлении экономического развития. Такие призывы просто утопичны как неосуществимые, а не только предосудительны морально подобно стремлению заморозить существующие на Земле неравенства. Наперекор целям объективизма собрание Римского Клуба согрешило поспешностью, доходящей до крайности, и тем самым характеру своего выступления придало сходство (хотя не в его формальном построении) с войной всех против всех, каковой становится футурология. Атмосфера ожесточенности на самом деле не благоприятствует неторопливой консолидации подходов и базовых методов, без которой ни одна дисциплина не может правильно созревать. Вновь добываемое знание прибывает к зданию науки порциями гипотез, которые могут друг другу противоречить, но над совокупностью споров, из которых дистиллируется познание, доминирует высшая инстанция – корпус директив, образующих методическую основу. Без такого апелляционного трибунала, каковым являются познавательные методы, а не авторитеты, знание должно было бы распасться на несвязные сферы. Таким образом, этого времени для созревания суждений, справедливого бдительного контроля за ними, того интеллектуального покоя, где взвешиваются все «за» и «против», где, как в отставленной жидкости, муть оседает на дне и отстаивается истина, этого расслоения информации, на чем стоит наука, больше всего не хватает футурологии. Это ее изъян, и самый чувствительный по сравнению со всеми другими вместе взятыми – в каких у нее, впрочем, недостатка нет.
И в самом деле, обвинение в пристрастии к регрессу, выдвинутое в адрес доклада Римскому Клубу, увенчавшегося призывом к «нулевому росту», было бы в любой отрасли естествознания несущественно, поскольку обоснованность теоретических выводов не предопределяется в науке ни классовым, ни национальным происхождением их создателей, ни их имущественным положением, ни политическими убеждениями. Поэтому тот факт, что в Римском Клубе нет недостатка
