— Вот почему Коллегия организовала убежище здесь и в других нексусах в Пустыне, — продолжает Полярис. — Вооружившись нужными паролями, тельп даже такого низкого уровня, как я, может войти в систему безопасности столь изощренную, что сам Плюрибус Унум в нее не проникнет. И вот почему здесь нам ничего не грозит.
С этими словами она прыгает, как предугадал Чеглок, на ту самую плитку, с которой начала. На последней двери загорается зигзаг молнии.
Земля вздрагивает. Чеглок цепляется за Моряну, чтобы не упасть.
— Не надо так на меня смотреть! — кричит Халцедон. — Это не я!
— Все под контролем, — заявляет Полярис, легко прыгая с последней плитки обратно к ним. Черный полукруг, на котором они стоят, начинает погружаться. — Поехали вниз!
— Могла предупредить, — бурчит Халцедон.
Она скалится во весь рот:
— И испортить сюрприз?
В свете люмена скользят вверх ровные серые стены. Погружение идет глубоко и быстро. Чеглок уже не видит того зала, откуда они спускаются, а включив псионику, не обнаруживает отверстия: очевидно, пол снова закрылся за ними. Потом от ног к голове поднимается какое-то покалывание, и внезапно дышащие щупальца его силы отрезаются.
— Гасящее поле, — комментирует Полярис, и тут платформа, замедляя ход, плавно останавливается. В стене появляется зеленая светящаяся кнопка. Чеглок тянется к ней, но не успевает нажать, как Полярис перехватывает его руку.
— Хочешь, чтобы нас всех убило?
— Извини. Я подумал…
— Добраться так далеко, и здесь… — Она, потрясенная, проводит рукой по торчащим черным прядям своих волос. — Я разве не говорила ничего не трогать?
— Я же извинился.
— В общем, так: держи свои шаловливые ручки при себе. К остальным тоже относится. А теперь пошли.
Повернувшись к кнопке спиной, она шагает мимо Чеглока и Моряны к сплошной стене. Или не сплошной: стена поглощает Полярис, даже не зарябив.
Халцедон — это Чеглоку кажется, или действительно он как-то деревянно движется? — перехватывает поудобнее Феникса и проламывается следом.
Чеглок хочет шагнуть за ним, но Моряна снова берет его за руку и останавливает.
— Послушай, если у меня не получится спасительный бросок…
— Получится, — говорит он, пытаясь придать своему голосу большую убежденность, чем чувствует сам. — У всех у нас получится.
— Но если каприз Шанса решит иное, — продолжает она, глядя на него бездонными глазами, где содержится ответ на все вопросы, все сомнения, все тайны… если бы только глядеть в них достаточно долго, заглянуть достаточно глубоко… — Я хотела сказать тебе: как бы всё ни обернулось, я люблю тебя, Чег.
— Я знаю.
— Знаешь? Интересно…
— Хорошо, не знаю.
— Я — русла, Чег. Я знаю, как действую на мьютов других рас. Нас любят, да, но нас и боятся. Для вас, всех остальных, мы экзотичны и потому желанны. И все же нас презирают, считают, что мы хладнокровно играем сердцами, как тельпы — умами.
— Я не считаю, что ты манипулируешь мной, если ты об этом.
— Но это так и есть, Чег, неужто ты не понимаешь? Потому что это часть моей натуры. Меня тянуло к тебе — и я притянула тебя ко мне. Нет, не сознательно, как тельп, виртуализующий мьюта против его воли. Мы, руслы, не более способны управлять чужими чувствами, чем собственным хроматизмом. Это спонтанно, инстинктивно. Но каждый, кто видит эти цвета, поддается их очарованию, хочет он того или нет.
— Я все это знаю, — говорит Чеглок. — Меня учили распознавать гипноз хроматизма руслов и противостоять ему. Я с тобой, потому что так мне хочется.
— Да, но почему я с тобой? Вот о чем ты думаешь на самом деле, я угадала? После всех этих месяцев.
Чеглок ненавидит себя за то, что слушал Мицара, но уже поздно, он не может забыть слова Невидимого. И дело даже не столько в том, что Моряна может оказаться шпионкой. Разумом он допускает такую возможность, хотя в сердце своем уже снял с нее обвинение. И, что бы она сама ни думала, здесь ни при чем, что она русла и будто бы им играла, заставив его полюбить себя. Нет, грызет его другое: это Мицар мог манипулировать ею для каких-то своекорыстных целей. То, что она его выбрала, не было ее свободной волей, и чувства ее к нему ложные — во всяком случае, не подлинные. Он говорит себе, что это не должно быть важно — но не может себя убедить. Даже если Моряна искренне его любит, или точнее, искренне верит, что любит, как может он принять эту любовь, зная, что она отравлена незаметной виртуализацией? Никак. Даже если бы он верил — а он верит — в искренность ее чувств, ее веры. У него самого такой веры нет… если «вера» — правильное слово.
— Ладно, — говорит он. — Признаюсь: я действительно до сих пор не понимаю, почему среди всех ты выбрала меня.
Она улыбается, ничуть не оскорбленная.
— Но я не выбирала тебя, Чеглок! В том смысле, который ты имеешь в виду. При всей вашей эмоциональности вам, эйрам, для всего нужен резон, даже для любви. Но у сердца свои течения, куда загадочнее и необоримее, чем течения воздуха и моря. Сопротивляться им — глупо, постичь их — невозможно.
— То есть либо удается спасительный бросок, либо нет?
— Любовь, как и все прочее — причуда Шанса.
Хотя голос ее нежен, в нем слышится печаль, и Чеглок думает, сожалеет ли она о своих чувствах к нему. Жалеет ли, что не сделала тогда свой спасительный бросок? Как это часто случалось в их отношениях, он чувствует, что не может увидеть их на всю глубину. Пути руслов ему непонятны. Совершенно нельзя прочитать по внешности, что делается у нее внутри, в этих черных глазах, в этом прекрасном и завораживающем переливе цветов по лицу и телу. Он знает каждый ее дюйм наизусть, как строчки сутур в «Книге Шанса» или узор разрезов на собственной коже, и все же — как эти строчки, эти линии, она остается загадочной. Обнимать ее, входить в нее еще не значит знать ее, тем более — обладать ею. Он понимает, что на самом деле хочет виртуализовать ее, завладеть не только ее телом, но и ее умом, ее чувствами, ее ощущениями. Самой ее сущностью. Это желание его удивляет и вызывает стыд: у него, оказывается, больше общего с Мицаром, чем он сам думал.
Моряна подается вперед и прижимается губами к его губам, легко, мгновенно, и тут же отодвигается и исчезает в стене, не успевает он среагировать, только как-то передав ему люмен из своей руки, и губы у него горят жаром украденного поцелуя.
Жаром…
Не страсти. Не любви.
Жаром лихорадки.
Внезапно ее слова ужасным образом обретают новое значение. Как Феникс и Халцедон, Моряна инфицирована. Она больна — может быть, умирает. Она прощалась с ним.
Чеглок с криком бросается за ней — и отлетает от стены. На миг, оглушенный, он только стоит и таращится. Он попал не на то место? Протянув руку, он ощупывает пальцами твердый камень. Водит руками по стене, ищет скрытый вход. Но его нет. И голос Полярис снова произносит слова: Если иллюзия обретает субстанцию, остается ли она иллюзией?
— Моряна! — кричит он. — Полярис!
Никакого ответа. Он бьет по стене кулаками, но тщетно. И при здешнем гасящем поле псионика его слишком слаба, чтобы от нее был толк.
Селкомы сделали стену сплошной, превратив иллюзию в материю. Но зачем? Это работа шпиона? Если да, почему Мицар не помешал ему? И что случилось по ту сторону стены? Пытаются ли товарищи к нему пробиться?
— Мицар! — кричит он во весь голос. — Да ответь же ты, Шанс тебя побери!
Невидимый молчит.
Впрочем, какой-то ответ есть.
Зеленая светящаяся кнопка начинает мигать.
Полярис предупреждала, чтобы он ее не трогал. Но у Чеглока уже нет выбора. Если они — кто бы они ни были — хотят его смерти, существуют более простые способы этого добиться. Это приглашение. Или команда. Он соображает, что все это может происходить в Сети, быть еще одной извращенной игрой Мицара. Но даже если так, у него нет другого выхода — только продолжать игру. Глубоко вздохнув, Чеглок нажимает кнопку.
Щелчок. Кнопка гаснет.
И люмен вместе с ней, зажечь его снова не удается. К счастью, в рюкзаке есть еще. Когда он снимает рюкзак с плеч, платформа вздрагивает и падает вниз, застав его врасплох. Оступаясь в темноте, он вспоминает, как летели мимо стены на прошлом спуске, пытается поднять хоть сколько-нибудь ветра, чтобы остановиться или хотя бы смягчить удар.
Бесполезно. Слишком сильно гасящее поле. Удар швыряет его вверх, подбрасывает… он инстинктивно расправляет крылья.
Что-то хрустит, как сломанная ветка. Шанс, говорит он про себя, крыло…
Вспышка боли гасит все мысли, все ощущения.
* * *
На той стороне, под другим солнцем, каноэ вплывает в узкий рукав устья ручья Мельника, которого нет ни на одной карте, только у них. Слышно лишь мерное падение капель с весел, успокаивающий шелест болотных трав, проплывающих мимо бортов, дрожащее гудение мириадов невидимых насекомых да очень далекий, приглушенный рокот моторок. Джеку жарко, он взмок от пота, репеллента и лосьона от солнца. Руки ноют от гребли; если опустить весло вертикально, оно упирается в мягкое илистое дно, отсюда вода мелеет с каждым гребком. Мысли дрейфуют по безоблачному небу мозга, как эйры, парящие в восходящих потоках над Фезерстонскими горами. Прицепившись к серебристым стеблям трав, футах в двух-трех перед глазами висят извитые раковины улиток, маленькие и черные, как семечки яблок, похожие на арабские минареты, и в каждой, быть может, скрывается джин: скопившиеся тысячами желания, созревшие, чтобы их сорвать. Парят и пикируют вниз стрекозы, трепеща радужными крыльями, сквозь которые просвечивает полоска тела; они блестят, будто алмазные иголки, сшивающие расползающуюся ткань дня. Маленькие желтокрылые бабочки порхают беззаботно, словно собираются жить вечно. Болотные испарения несут запах гнили и растительности, напирающей со всех сторон.
