Особенно раздражали Шайори все эти технократические вечеринки, посещать которые входило в ее обязанность. В основном это были открытия концернов и выставок, где начинало рябить в глазах от бесконечных технологических новинок. Отец выглядел на людях сторонником прогресса и вкладывал крупные суммы в производство синергиков – крашеных манекенов, напичканных силикатными внутренностями и искусственно выращенным наноорганическим мозгом, который, словно подчеркивая, что синергики – это не люди, помещали в груди у машин. Иногда Шайори казалось, что если бы технократам позволили, то они проделали бы то же самое и с обычными гражданами – поместили разум в грудь, истребив чувства. Ведь именно это они сделали в нейронной сети, когда установили фильтр на передачу чувств и эмоций. Фильтр превратился в фаервол, а сеть – в образчик технократии, носящий дурацкое название «Утопия-3».
Эмоции стали набором традиций, которых следовало придерживаться, чтобы тебя можно было понять. Иначе превратишься в иностранца, прибывшего в чужую страну, не зная языка. Шайори не имела ничего против традиций, но успела устать от них, потому что отец отправил ее в школу традиций еще ребенком. Костюмы, интерьер, театр, даже литература, вымершая после появления нейронных сетей, – Шайори знала все. Особенно нравилась ей в детстве чайная церемония. И еще обожествление природы. Нейронные картины бури завораживали. Шторм напоминал отца, а причал, на который обрушиваются гигантские черные волны, – мать. Саму себя Шайори ассоциировала с пейзажами цветущих деревьев или плывущей по небу полной луной.
Она любила смотреть, как девушки сервируют стол в день встречи клана – посуда, оформление блюд, горячие салфетки, которыми собравшиеся вытирают руки и лицо. Особенно нравилось Шайори смотреть, как самый младший из присутствующих – обычно это был специально приглашенный стажер-борекудан – разливает спиртные напитки, а в конце его собственный стакан наполняет отец Шайори – оябун клана Гокудо.
Мисору не знал, что дочь наблюдает за ними. Несколько раз Шайори становилась свидетелем обряда юбидзумэ, когда провинившийся член клана отсекал себе фалангу пальца при помощи танто. Обряд проходил в тишине. На лице человека не возникало эмоций, отражений боли. Шайори не понимала обряда, но считала его странной частью церемонии, частью уважения, проявляемого этими людьми по отношению к ее отцу. И так как во время обряда все молчали, то и сама Шайори считала, что должна молчать об увиденном. Это было ее детское приобщение к взрослой жизни, ее собственный секрет, обладание которым позволяло чувствовать себя старше. Именно юбидзумэ вдохновил Шайори написать свое единственное стихотворение:
Они – клены осенние,
срывают красные листья, бросают в море, дарят поклон.
И море стихает.
Других стихов она не напишет. Да и сложно писать стихи в этом нейронном мире, где поэзию и живопись преподают синергики, которые знают об искусстве абсолютно все, превращаясь в застывший монолит истории, без намека на жизнь и чувства.
Хотя иногда синергики выходили из-под контроля, пытаясь расширить свой узкий потенциал. Наноорганика в мозгу давала сбой, и синергик превращался в электронного неврастеника – неуравновешенную, безвольную, легко поддающуюся чужом влиянию машину, находящуюся в состоянии бесконечно повторяющегося кризиса. В этих случаях за ними приходили силовики, прозванные в народе технологическими инквизиторами.
Шайори хорошо запомнила момент, когда нечто подобное случилось с ее учителем каллиграфии, который начал видеть в разлитых нерадивым учеником пятнах туши природу поступка, повлекшего разлитие туши. Потом он написал об этом стихотворение, лишенное для человеческого понимания смысла. Шайори хорошо запомнила, как технологические инквизиторы забрали учителя прямо с урока, когда он пытался объяснить классу красоту белого шума и грациозную стройность последовательности Фибоначчи.
Следом за инквизиторами в школе появились члены партии технологического нигилизма и стали задавать вопросы, надеясь выявить опасность списанного в утиль синергика. Но опасности не было. Шайори могла поручиться за синергиков, потому что часто видела их в барах отца – мирные и невозмутимые в своей покорности. Позднее она узнала, что отцу принадлежал еще и публичный дом, где сексуальные услуги оказывали сексапильные манекены, но ребенком она не понимала этого. Вот отсекание фаланги пальца одним из гостей отца могла понять, а публичный дом – нет.
Мир был светлым и чистым, как нейронная татуировка иероглифа счастья, красовавшаяся у матери на запястье. Нет, Шайори никогда не хотела сделать себе такую же, может быть, только когда была совсем юной, но потом… Потом татуировка счастья превратилась в устаревшее клише. Да и счастье это было каким-то фальшивым.
Став подростком, Шайори поняла, что ненавидит этот иероглиф на запястье матери. Он не был счастьем, он был покорностью, смирением, подавленностью. Мать была человеком, женщиной, но, живя с отцом, превратилась в синергика, активирующего свою татуировку каждый раз, как только в груди начинал зарождаться шторм. Да, на шторм у нее не было права. Не было права на слово, чувства, эмоции, если только это не создавало вокруг нее ореол счастья и радости.
Возможно, именно поэтому своей первой татуировкой Шайори выбрала бунт и непокорность. Но непокорность закончилась в тот же день, когда отец увидел нейронное тату на лодыжке дочери. Он лично отвез четырнадцатилетнюю дочь в больницу, где врач с татуировкой клана Гокудо удалил нейронный модуль и рисунок, оставив уродливый шрам от ускорителя регенерации поврежденных тканей.
Когда они покинули больницу, был поздний вечер. Шайори хотела лишь одного – отправиться домой, лечь в кровать и, забравшись под одеяло, ни о чем не думать. Но отец повез ее в салон, где ранее молодой мастер сделал ей нейронную татуировку бунта и непокорности. Водитель остался в машине. В салон вошли только Мисору и его дочь. Молодой мастер узнал сначала Шайори, затем узнал главу клана Гокудо. Шайори видела, как побледнело его лицо, когда он заметил свежий шрам на ее лодыжке. Мисору молча достал танто и положил на стол. Молодой мастер дрожал. Отец Шайори молчал – мастер знал, что нужно делать. Думал, что знает. Шайори отвернулась, когда он взял танто и, обливаясь потом, отрезал себе мизинец на левой руке.
– И это все? – услышала Шайори голос отца. – Ты изуродовал мою дочь и думаешь, что пальца будет достаточно, чтобы искупить вину?
Мисору схватил молодого мастера за правую руку, вывернув ее в локте так сильно, что затрещали суставы. Свободной рукой он взял танто, который мастер выронил на стол. Прижав заломленную руку мастера к столу, Мисору поднес танто к кисти мастера, повернулся к дочери и велел ей смотреть.
– И не смей закрыть глаза или отвернуться! – прошипел он, а спустя мгновение брызнула кровь мастера.
Мир взорвался его криком. Шайори вырвало. Хруст суставов и хрящей, казалось, звучит громче, чем крик боли.
– Если узнаю, что ты установил имплантат, то вернусь и выпущу тебе кишки, – пообещал молодому мастеру Мисору, отшвырнув отрезанную кисть ногой в пыльный угол.
Мастер кивнул и тихо заплакал. Мисору подошел к раковине, включил воду и смыл с рук чужую кровь. Шайори молчала. Молчала в этот вечер. Молчала весь следующий день. Ее подростковый бунт был подавлен. Детство кончилось. Шайори казалось, что она больше никогда не заговорит. Ни с кем.
Мать, активировав свою нейронную татуировку счастья, ворковала возле нее, пытаясь отвлечь. Но от этого Шайори начинала ненавидеть ее больше. И вместе с ненавистью к матери разгоралась ненависть к себе самой – ведь это именно она призналась отцу, где ей сделали татуировку. Если бы она замолчала на пару часов раньше, то молодой мастер не лишился бы своей талантливой руки – перед тем, как сделать нейронную татуировку, он простодушно показывал Шайори свои работы. Сейчас они казались ей гениальными. Она убила гениальность тем, что не додумалась промолчать.
Шайори отправилась в квартал, где находился салон молодого мастера, желая просто извиниться. Дверь была открыта, но нейронную вывеску уже сняли. Молодой мастер собирал вещи.
– Хочешь уехать? – спросила Шайори.
Он вздрогнул, узнав ее голос, но страха в его глазах она не увидела.
– Тебе не нужно уезжать, – сказала Шайори. – Мой отец больше не тронет тебя.
– Твой отец забрал у меня руку, – хмуро сказал мастер.
– У тебя есть еще одна.
– Я не могу работать левой.
– Ты талантлив. Это нельзя отнять, отрубив руку. Талант не в руках. Он – в сердце.
Шайори вздрогнула, услышав недобрый смех молодого мастера.
– Глупая, наивная девчонка! – сказал он, затем неожиданно стал серьезным и велел убираться.
