С каждым шагом он боится, что земля уйдет из-под ног, и он, с обездвиженными крыльями, без псионических способностей, камнем рухнет вниз. Он представляет себе, как земля материализуется перед ним и растворяется позади, и только там, где он сейчас стоит, существует ее твердь… временно. Или, наоборот, кажется, что твердо всюду, кроме как вокруг него: пузырь воздуха движется вместе с ним через вселенную камня, одинокий, непрочный, неподконтрольный ему и неподвластный. В нексусе, говорила Полярис, виртуальность выплескивается в физический мир.
Он движется вперед, и темнота будто сгущается. Она как-то кажется связанной с его страхом. Или его страх и эта темнота — следствия одной и той же загадочной причины. Если бы только он мог выйти в Сеть! Потому что даже здесь, глубоко под землей, присутствует архитектура медианета: нервная система Орбитальных, которую показал ему Мицар.
И есть нечто, выше даже Орбитальных: Шанс. Или не столько выше, сколько в них самих… и в их отсутствии, соображает он, глубокое скрытое присутствие, пронизывающее все, как река, текущая через весь мир… только Шанс в отличие от реки живой и сознает себя — хотя не так, как сам Чеглок. Шанс содержит все, что было, есть и будет. И все, что может когда-нибудь быть. И все, чего никогда не было и не будет, — тоже. Эта глубоководная тьма, через которую он сейчас пробирается, — светлая лужица по сравнению с ним. Так отчего же ее бояться? Если иметь достаточно веры в Шанс, то бояться ничего не нужно.
Столь огромен и всеобъемлющ Шанс, что все в мире равно пред ним несущественно — и по той же причине равно существенно. В священном танце возможностей и вероятностей, скрытости и проявлений, ничего для него не важно — и важно все. Непостижимо огромный и далекий, он мал и близок: так, понимает Чеглок, знак Шанса, лемниската, перекручивается и возвращается на путь, который ведет, как через ворота (разрез в шкуре времени и пространства), к своему собственному началу. Кости его, за которыми даже острый глаз эйра не может уследить, небрежно катятся, кувыркаясь, по этому пути, выпадают и исчезают числа, удаются и не удаются спасительные броски, и кто он и где он, все его знания и мечты, страсти и страхи, все это — лишь выражение результатов этих бросков.
И озарением, вспышкой, дрожащий от ужаса и благоговения, далеко вышедшими за пределы тьмы, что их породила, Чеглок постигает краеугольный камень теологии вероятностей. Он застывает как вкопанный, постигнув простую и невозможную истину, развернутую перед ним религией. Есть отношения между ним и Шансом. Разве не родился он в пересечении, в столкновении несчетных вероятностей? И то же верно для всего и всех, что есть в мире, от обыденного до чудесного. И кстати, для самого мира тоже. Для вселенной. Каприз Шанса придает им всем форму — но и они, в свою очередь, формируют каприз Шанса. В развивающейся формуле, результаты которой никогда не окончательны, но служат начальным приближением следующей итерации, его отношения с Шансом не менее (хотя и не более) важны, чем чьи-либо другие. Его значение равно значению всей вселенной. И при том он, как вся вселенная, существует лишь как флуктуация, эфемерное проявление вероятности, удачи, а не выражение созидательной воли какого-нибудь там трехликого бога нормалов.
Это просветление? — думает Чеглок. Я сделал свой спасительный бросок?
И самое странное, что это пугает его еще больше, но страх теперь иного рода. Этот страх не парализует. Этот страх не постыден. Конечно, он понимает, что лишь большой глупец, если не полный безумец, может воспринимать вездесущность великого и могучего Шанса без трепета. Он ощущает восторг и смирение, будто сейчас засмеется или расплачется, или то и другое разом. Темнота не рассеялась, но как-то стала менее ощутимой. Краем глаза он улавливает проблеск цвета и мелькание формы, но те тут же исчезают, стоит к ним присмотреться.
Это галлюцинации, порождения разума, лишенного света? Или симптомы, что он тоже заразился?
Или что-то совсем иное?
Вспоминая, что показал ему Мицар в реальности Сети, Чеглок спрашивает себя, не приоткрыли ли его ужас и вера щель в двери, закрытой для него и его расы? Возможно ли такое?
Мицар ему сказал, что он не такой, как все. Что, согласно костям Святых Метателей, спрошенным при его рождении, у него есть сила формировать будущее, к добру или к худу. Не об этом ли тогда говорил Мицар? Эйр, способный сам себя виртуализовать, быть может, подобно тельпу, виртуализовать других… Шанс! Его молнией поражает мысль, что он может оказаться первым из новой расы мьютов, что Второе Становление, столь давно предсказанное, наконец произошло.
Знал ли об этом Мицар или подозревал? Потому он отделил его от других и привел сюда, раненого, окруженного темнотой, лишенного псионических сил? И все для того, чтобы он, по замыслу Мицара и по капризу Шанса, мог бы сделать свой спасительный бросок?
Это так, Мицар? Отвечай, Шанс тебя побери!
Ответа нет.
Если само молчание — не презрительный ответ тельпа.
Но если Мицар ему больше не нужен? Если и не был нужен никогда?
Что, если он может открыть дверь в Сеть здесь и сейчас?
Сполохи цвета все еще движутся в темноте. И это все, что ему нужно для работы. Он не пытается зафиксировать их в пространстве или в мысленном зрении, не пытается изучать под микроскопом рассудка. Он позволяет им плавать, как они хотят, исчезать и появляться, как пылинкам в солнечном луче. Он дает разуму опустеть, пока не исчезает различие между цветами и силуэтами, плывущими сквозь него, и его собственными мыслями. Пока он сам не начинает плыть с ними, кувыркаясь сквозь темноту, как спутник в космосе, яркой нотой в симфонии движения, ритмической структурой, протянутой сквозь множество масштабов и смыслов. Гармонии сходятся, диссонансы схлестываются, образы появляются, развиваются, исчезают и появляются вновь, как вариации темы. Чеглок не знает, то ли это порядок возникает из хаоса, то ли хаос поглощает порядок, но что бы это ни было, это прекрасно и страшно, будто заглядываешь в глаза самого Шанса. И как легко утонуть в этой глубине, раствориться в этом танце! И это больше, чем метафора. Он чувствует, как это происходит, будто его тело, его сознание становится нематериальным, тает в темноте, сливается с музыкой… будто соблазненные ею его селкомы разбирают тело по атомам.
А почему бы и нет? Он же в нексусе все-таки, там, где субстанция переходит с мыслью в тень, а тень — в субстанцию.
Чеглок ощущает момент панического страха, впрыск адреналина прямо в сердце. Он чувствует, как оно тяжело бьет изнутри в грудь, и это ощущение ударом тока выдергивает его из забытья. Но не разрушает чары до конца. Он скорее как спящий, которому снится, что он бодрствует, и в этом бодрствовании он знает, что спит. Он оказывается в двух мирах сразу, верхом на барьере между Сетью и физической реальностью.
Как тогда, с Мицаром, он воспринимает архитектуру медианета во всей ее сложности, ослепительном блеске, тянущуюся за пределы горизонта… но это зрение — проявление его собственной силы, его собственной воли. Он с трепетом созерцает зрелище селкомов и вирусов, переносящих информацию по сияющим нитям электромагнитных и биотронных сил, мелькающих в Сеть и обратно, словно щепки на белых барашках волн вероятности, видит, как они орудуют строительными блоками материи, жизни, некоторые со слепой предприимчивостью насекомых, другие с явным искусством и разумом. Инстинктивно Чеглок рисует знак Шанса. Лемниската вырезается в темноте, будто нож-трава у него в руке — полузабытый стебель — куда острее, чем вообще может быть. Острый край рисует жемчужно-белое сияние, и в нем видна его рука, как призрачное продолжение, из нее растет клинок травы, будто чтобы нарисовать узор разрезов.
Это сделал он. Он, Чеглок из Вафтинга.
Ощущение торжества бурлит в нем, смывая все остатки неверия. Силы тельпа ему подвластны… и здесь, в этом месте, это означает, что реальность подвластна ему тоже. Он это знает совершенно точно, он сам становится живым нексусом.
Погружая острие нож-травы в сверкающую рану темноты, он распиливает разрез, расширяет. Потом, сбросив рюкзак, он протягивает руку, хватает свободно висящую полу разреза, ощущает ее бархатную прохладу и теплый поток света, как поток крови, а потом решительно берется за нее и тянет. Темнота рвется, словно бумага, открывая рваные края дыры пульсирующего света. Он слишком чист, слишком ярок, чтобы в него смотреть, словно молочная внутренность кучевого облака, диффузно подсвеченная лучами полуденного солнца.
Из ослепительного сияния доносится знакомый писклявый голос.
— Грубо, но неопровержимо действенно. Все же ты сильно растягивал удовольствие.
Чеглок чуть не выпускает из руки нож-траву.
