из японских анимешек. Всякие Рюуки и Ягами Райты с Торфинами и Аскеладдами. С каких пор меня вообще стало интересовать честолюбие и самоутверждение?
— С ТЕХ ПОР КАК ТЫ СНОВА СТАЛ МОЛОДЫМ И ЗДОРОВЫМ. С ТЕХ ПОР, КАК ТЫ СТАЛ МНОЙ, — прорычал дракон. — ТЫ ВОИН, ТЫ ЛИДЕР, ТЫ МУЖЧИНА. ПРИЗНАЙ УЖЕ ЭТО. ТЫ — ДРАКОН!
— Я — человек! Учитель! — мне хотелось заткнуть себе уши и не слушать его, но это было невозможно. — Я — интеллигент, в конце концов!
Звучало все это неубедительно и жалко.
— ХА-ХА, — сказал дракон.
И вдруг я услышал усталые, шаркающие шаги. А потом — увидел край серой рясы, покрытый осенней грязью, и тяжелые армейские ботинки — и поднял глаза. На меня смотрел отец Иоганн, тот самый поп-кхазад, который так толково общался с земским офицером в мой последний визит в церковь.
— А! — сказал он. — Это вы? Очень рад вас снова видеть. Я присяду?
— Присаживайтесь, конечно, — я подвинулся.
Лавочек тут было аж три, но он выбрал мою — под березой. Как будто отвечая на мой вопрос, священник расправил рясу, уселся рядом и извиняющимся тоном проговорил:
— Я тут всегда отдыхаю, после службы. Березку эту в детстве сажал, когда еще и собора-то не было. То есть он был — но в руинах, после войны. Когда мне десять годков исполнилось — его восстанавливать начали. А теперь вона какой красавец, — гном с явной любовью смотрел на громадину базилики. — И березка выросла. Уже и пара ветвей у нее засохло, и гусеницы ее съесть пытались, и коммунальщики — спилить, ан нет, живет!
Кхазад похлопал своей лопатообразной ладонью по белому стволу обдав нас холодными каплями с ветвей дерева, а потом встал, улыбнулся, размашисто перекрестился и снова сел:
— Слава Богу! А вы чего в церковь не заходите? У нас сейчас певчие — из музыкальной школы преподаватели… Ну чисто ангельские голоса! Я не с точки зрения религиозной пропаганды, — он усмехнулся. — Но вы-то — человек культурный, оценить должны.
— Культурный? — прицепился я к его слову, чтобы сказать хоть что-нибудь. — Откуда вы знаете?
Мне зверски не хотелось, чтобы он встал и ушел, если честно.
— Так вы ведь тот учитель! Который тут вот, в пятистах метрах, на набережной с хлопцами на турниках занимался. А еще — у вас пацан на уроке Светом полыхнул. Об этом весь город говорит! Отчество ещетакое, огненное… Светозарович? Огнеславович?
— Серафимович! — улыбнулся я.
— Так Серафим Пепеляев — ваш отец? — он искренне улыбнулся. — А ведь мы с ним вместе храм восстанавливали! Он вам не рассказывал? Когда все отказывались на куполах работать, он и его ребята со страховкой и без страховки там так шустрили, на верхотуре… Любо-дорого смотреть! Не зря вас сюда тянет, да?
— Не зря… — согласился я.
Мы помолчали. И дракон тоже молчал. Наверное, поэтому я решился:
— Мне нужен совет, отец Иоганн.
— Совет — или исповедь? — прищурился кхазад.
— Наверное, и то, и другое — но до исповеди я еще не дозрел, — я чувствовал себя глупо и неловко.
— Если вы считаете, что я вправе давать вам советы, то — помогу чем смогу, — пригладил бороду священник.
— После того, как… После того, что со мной случилось летом, после моего возвращения в Вышемир… Со мной стали происходит странные и страшные вещи. Я стал делать странные и страшные вещи, — рубанул ладонью воздух я. — До этих пор мне не свойственные.
— Насилие? — спросил отец Иоганн. — Вы говорите о насилии? Не на войне, против врага, а тут — в Вышемире?
Я кивнул.
— Я не могу пройти мимо, понимаете? То, что противоречит моим принципам вызывает во мне лютую ярость, желание стереть с лица земли виновника… Виновников! Всех! — я снова рубанул ладонью воздух. — Это физическая потребность, практически неконтролируемая.
— Вы читали Писание? — спросил священник.
— Да… Да!
— Евангелие от Иоанна, глава вторая, стих пятнадцатый… — кхазад поднял глаза к небу, вспоминая, и процитировал. — «И, сделав бич из верёвок, выгнал из храма всех, также и овец и волов; и деньги у меновщиков рассыпал, а столы их опрокинул!». Евангелие не учит нас сидеть сложа руки, когда твориться непотребство. Деятельное противостояние скверне — это вполне по-христиански.
— Одно дело взять бич и выгнать, а другое… — я замолчал.
— Вы можете сказать мне, какие именно принципы заставляют вас действовать решительно и жестко?
— Порой — даже жестоко, — поправил его я. — Могу, отчего нет? Это прозвучит, наверное, наивно, но я — учитель, педагог и… Когда на моих глазах кто-то унижает детей, вредит им, отравляет их жизнь, причиняет боль, лишает права на будущее — меня просто выворачивает, я убить гада готов и…
Останавливающий жест рукой от священника помог мне сдержаться. Все-таки он был хорошим мужиком, этот поп. Одно дело — философские душеспасительные беседы, и совсем другое — признание в убийстве.
— «А кто соблазнит одного из малых сих…», — снова процитировал отец Иоганн. — «…Тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской!» От Матфея, глава восемнадцатая, стих шестой. Может быть вы и есть тот мельничный жернов, Георгий Серафимович? У вас ведь есть на это сила и решимость, верно? Наш мир, созданный Богом, совершенен, но мы — те, кто его населяет, создали несовершенное общество, и не у каждого есть сила это несовершенство исправить — словом и делом.
— В чем сила, отец Иоганн? — невесело усмехнулся я. — Что, если исправляя несовершенство, сам потеряешь всяческий облик человеческий?
Тут я смутился: священник-то человеком не был! Но его такой мелочью прошибить было невозможно.
— Сила? Сила, Георгий Серафимович, в твердости принципов и в решимости эту самую силу применить в соответствии с ними. Какой толк с танка, если танкист внутри не готов стрелять? Дикарь с дубиной одолеет такого танкиста! — он размышлял вслух, но мне казалось, что эти размышления имеют в качестве основы реальные воспоминания. — А что касается облика человеческого… Вы ведь имеете в виду вашу бессмертную душу, верно? Потерять душу — вот что страшно. Облик… Взгляните на этих милых женщин: вон та, с прямой спиной, в бежевом тренче
