Он слышит быстрые шаги Эллен на лестнице. Переступив через дядю Джимми, он спешит ей навстречу.
* * *
Чеглок открывает глаза в темноте, лишенной не только света, но и звука, и запаха. Эйрийское ощущение тела сообщает ему, что он стоит прямо… нет, даже не стоит — плавает в воздухе. И не может даже пальцем шевельнуть. Он вспоминает дуэль с Мицаром, как оставил мертвого предателя, а сам, тяжело раненный, отправился на поиски Моряны и других… А что было потом, припомнить не удается. Очевидно, он не истек кровью из ран. Значит, он нашел выход из мертвой зоны и обратно в нексус, где селкомы смогли его вылечить? Он пытается поднять ветер, выйти в Сеть, но псионика так же не повинуется ему, как и тело.
— Есть кто-нибудь? — кричит он.
В ответ на хриплый голос зажигается свет.
И Чеглок видит бесконечную череду Чеглоков, возвращающихся и множащихся от пола, потолка, стен — он в комнате из зеркал. Один, если не считать множества своих отражений.
Как он и ощутил раньше, он подвешен в воздухе, только без видимых механизмов. Это значит, как он понимает, что его поддерживают цепи селкомов, и они же его связывают. А значит, он уже не в мертвой зоне, и псионика его подавлена. Но если здесь действует гасящее поле, то это самое мощное из всех, какие он видал. И все же он жив, и, насколько может судить, цел. Крылья иммобилизованы защитной коркой, выращенной его селкомами. Изорванную рубаху сняли, но окровавленные штаны и ботинки остались, а кожа туловища и рук — все тот же обычный палимпсест шрамов от узора разрезов. И не видно даже следа той последней раны, что нанес ему Мицар, укола рапиры в грудь.
Поскольку в комнате нет ничего, кроме него и его итераций, он не может определить ее размеры. Как и найти источник света: люменов здесь нет, а тело не отбрасывает тени… хотя здесь, в зеркальной клетке, куда может падать тень? Наверное, он был виртуализован, пока находился без сознания, и сейчас он в Сети. Он ощущает свою обнаженность, беззащитность, и его беспомощность лишь подчеркивается отсутствием других предметов, даже самых мелких и незначительных. Но кто-то наверняка за ним наблюдает.
— Я знаю, что ты здесь! — кричит он, и голос уже звучит ровнее. — Выходи!
Секунду не происходит ничего. Потом в зеркале перед собой Чеглок видит, как сзади отодвигается кусок стены. А за ним — силуэты: сколько их, и мьюты это или нормалы, он не знает. Слышен неразборчивый гул голосов. Потом одна фигура отделяется от других, закрывает собой вход, делая шаг в комнату, и ее сопровождает армия отражений, армия, которая тут же вырастает, когда стена становится на место.
Святой Христофор.
— Удивлен, Чеглок?
Голос, низкий и властный, рокочущий весельем, принадлежит Мицару. Это тот голос, который Чеглок слышал в уме каждый раз, когда Мицар обращался к нему псионически, голос, который принадлежал вирту тельпа в Сети.
Толпа святых Христофоров хохочет единым голосом при виде непонимания на лицах всех Чеглоков. Но святого Христофора в отличие от Чеглока облегает тень: он одет в псибертронную броню, тонкую и обтягивающую, черную, как чистый углерод. Видимого оружия при нем нет, нет и знаков различия на броне. Голова не покрыта, светлые волосы блестят, как полированное золото.
— Сознаюсь, что ты меня все-таки подловил, Чеглок. — Святой Христофор останавливается на расстоянии вытянутой руки от него. — Ты был прав, я сам себя, Шанс меня побери, перехитрил. Было ошибкой играть с тобой. Если тебя это утешит, ты меня сильно ранил. Когда ты всадил нож-траву в повязку тельпа, в пустую его орбиту и в мозг… да, много прошло времени с тех пор, как довелось мне испытывать такую боль. — Тон его небрежен, шутлив. — Но за это я на тебя зла не держу, Чеглок. На самом деле я должен быть тебе благодарен. Ты дал мне урок скромности — добродетели, о которой следует время от времени напоминать. И я хочу отплатить тебе услугой за услугу, потому что я всегда плачу долги — с процентами. Например, знаешь ли ты, что в тот момент, там, ты мог меня действительно убить? Уверяю тебя, это правда. Ты не можешь даже представить себе, как тесно связывает псибертронное подчинение. По-своему оно даже крепче псионной виртуализации. Существует глубокое психологическое проникновение — мы называем его «колонизацией „Я“». Мицара я носил на себе, как вторую кожу… нет, как продолжение моей собственной кожи. Когда ты разрубил эту пуповину, псибертронная обратная связь была — мягко говоря — интенсивной. Если бы ты тогда ударил, я бы не смог защититься. Но когда Мицара не стало, святой Христофор перестал для тебя существовать. Ты так рвался найти Моряну и других, так был слеп в своей типично мьютской надменности, что тебе и в голову не пришло, будто раб может оказаться хозяином.
Чеглок наконец справляется с собственным голосом.
— Мицар был твоим рабом?
— От него едва осталось достаточно, чтобы наскрести на раба. Мы его подобрали на поле боя и усилили его раны: отняли конечности, глаза, язык. Виртуализовали его и сломали, сделали субвиртом, этого великого воина-тельпа! Мы превратили его в марионетку, а потом отнесли обратно, чтобы его нашли среди мертвых и умирающих, и рядом с ним — меня. Так я проник в Содружество, в саму Коллегию. Под маской Мицара я был невидим даже среди Невидимых.
— Нормал в шкуре мьюта.
Святой Христофор ухмыляется:
— Так что видишь, я тебе правду говорил, когда настаивал, что я не предатель. Плюрибусу Унуму я всегда был верен.
— Как же тебя зовут? Ведь не святой Христофор…
— Мое настоящее имя тебе ничего не скажет, и ничего нет постыдного в том, чтобы носить имя великого святого. Как и он, я многим пожертвовал ради служения Богу, и с радостью.
На Чеглока наваливается глубокая опустошенность.
— И сейчас вы будете меня пытать? Убьете? Превратите в марионетку, как беднягу Мицара?
— А, так теперь он уже «бедняга Мицар»? — смеется святой Христофор. — Ты и так уже был нашей марионеткой, Чеглок. Ты таким родился.
— Врешь.
— Вру? Скоро увидим!
Нормал делает жест рукой, и зеркало перед Чеглоком становится прозрачным, открывая комнату с белыми стенами, и там в дюймах над полом плавают в воздухе четыре белые статуи, каждая из которых изображает одну из рас мьютов… но Чеглок сразу понимает, что это вовсе не статуи. Вокруг недвижных фигур суетятся с полдюжины нормалов в громоздких белых костюмах с прозрачными шлемами.
— Сволочь линялая! — шипит Чеглок, бесполезно борясь с невидимыми путами.
— И это благодарность за соединение с твоей пентадой, как я тебе обещал!
— Что ты с ними сделал?
— Я? Ничего. Это ты принес вирус. Ты их заразил.
— Нет!
— Когда ты родился, Святые Метатели бросили кости и увидели начертанную славную судьбу! В этих числах они прочли большую вероятность, что когда-нибудь ты станешь орудием окончания войны против нормалов и принесешь победу своему народу. Но с высокомерием, столь присущим мьютам, они полагали, что твой народ — они. Будь они поумнее, то сообразили бы, что ты, рожденный от инкубатора, столько же нормал, сколько и мьют, и убили бы тебя на месте. Но они не сообразили. Они позволили тебе жить, расти навстречу своей судьбе, даже не предполагая, что ты несешь в себе их смерть, как медленно созревающее семя. И теперь наконец-то семя дало всходы. И мы станем свидетелями расцвета его побегов.
Чеглок почти не слушает, он не сводит глаз с Моряны… с того, что от нее осталось: скорлупа, белая и гладкая, как мрамор. Ее черты отлично видны в этой оболочке — застывшие в выражении покоя, будто она в конце концов сдалась вирусу. Ни боли, ни ужаса, лишь облегчение, как у заснувшего глубоким сном после долгой тяжелой борьбы. Трудно поверить, что в этом коконе она еще жива. Интересно, знает ли она, что случилось. Или спит и видит сны, как инкубатор в родильном отделении? Сотни лет назад, в последних судорогах Вирусных Войн, десятки тысяч инфицированных нормалов оказались в похожих коконах, тиглях, где битва селкомов с вирусами пришла к неожиданному заключению: Становлению. Коконы вскрылись, и первые мьюты появились в мире, навеки изменившимся от этого. А сейчас? Что выйдет из этих коконов?
Одна из оболочек — Феникс — содрогается. Нормалы в белых костюмах резко отшатываются назад, их лица под прозрачными шлемами выражают напряженный интерес, ожидание, ужас.
— Началось, — говорит святой Христофор. — Наконец-то!
Он падает на колени, трижды быстро склоняется лбом к зеркальному полу, потом выпрямляется, оставаясь на коленях, и прижимает сложенные руки к скрытой броней груди. На той стороне стекла фигуры в белом повторяют те же жесты совершенно синхронно. Щупальца ужаса и паники разворачиваются в груди у Чеглока при виде этого.
— Что сейчас…
— Молчать! — шипит святой Христофор.
