— Так родившая меня мать заразила меня вирусом Уничтожения? — фыркает Чеглок. — Прости, святой Христофор, тебе придется придумать что-нибудь получше. Научись сначала не завираться, когда врешь. Ты мне сказал, что я был шпионом, запущенным к мьютам, нормалом, обладающим силами эйра и тельпа. Ты сказал, что мне был придан внешний вид и память похищенного эйра — настоящего Чеглока, чье место я занял перед Испытанием, а моя истинная личность, силы и цель подавлены. Потом я инфицировал свою пентаду этим вирусом, который был активизирован самоубийством нормалов. То, что ты говоришь сейчас, всему этому противоречит и еще менее правдоподобно.
— Верь или не верь, от этого оно не станет менее истинным. Я тебе лгал раньше, да, но в этой лжи были крупицы той правды, что я открываю тебе теперь. Ты несешь в себе вирус Уничтожения, переданного тебе родившей тебя матерью. Но на полукровок он действует не так, как на чистокровных мьютов. Как ты видел, этот вирус, активизировавшись, превращает чистокровных мьютов в нормалов. А на инкубаторских, таких как ты, он действует иначе — диаметрально противоположно. Догадываешься, как?
— Второе Становление, — тихо говорит Чеглок.
— Именно так. Ты теперь обладаешь псионическими способностями не только тельпа, помимо способностей эйра, но и способностями всех рас мьютов. Увы, тебе никогда не будет предоставлена возможность ими воспользоваться. Как я уже говорил, ты — оружие, созданное для единственной задачи. Задача выполнена. Как же теперь избавиться от оружия? Уничтожить? Или же сохранить, даже в почете? Плюрибус Унум, в мудрости своей — и, мог бы я добавить, добросердечии, — выбрал второй вариант.
— Вы меня не убьете?
— Это была бы плохая благодарность за все, что ты сделал. Конечно, я не имел в виду одного тебя. Каждая женщина, пойманная мьютами в последние пятнадцать лет, несла в себе этот троянский вирус. Каждый полукровка, рожденный за эти годы, тоже был носителем и передавал его в половом контакте чистокровным мьютам, а потом промискуитет распространял его дальше. И наконец, степень зараженности достигла сорока процентов. Это было сочтено достаточным. Троян был активизирован, эпидемия разразилась. В своем активном состоянии вирус Уничтожения крайне вирулентен, он захватывает селкомы, чтобы реплицироваться и распространяться. То, чему ты сейчас был свидетелем, происходит по всему Содружеству и по всей Пустыне. Вы проиграли, Чеглок. Долгая война наконец завершилась. Мьютов больше нет: милостью Божией заблудшие овцы вернулись в стадо. Человеческий род снова един, восстановлен в первичной своей чистоте. Несколько сотен полукровок, выбранных из пяти рас, разделят твою судьбу и будут служить экспонатами, напоминанием о величайшей победе человечества. Остальные будут преданы смерти. Их прямо сейчас разят победоносные армии Плюрибуса Унума, их убивают раньше, чем они могут осознать свои возросшие силы.
Рассудок Чеглока отшатывается от масштаба и охвата того, что говорит ему святой Христофор. Наверняка, думает он, это очередная ложь. Но то, что он видел, и ощутимое торжество, исходящее от святого Христофора, не позволяет рассеять сомнения.
— Время недомолвок миновало, — говорит нормал. — Пришло время убедить тебя в правде моих слов. Я оставляю тебя.
Святой Христофор проходит мимо него.
И Чеглок снова видит соседнюю комнату. Из двух оставшихся коконов лишь один лежит не взломанный, покрытый трещинами. Поддерживаемая служителями, голая нормалка смотрит на него с отвращением и ужасом, и кровь крещения течет по ее лицу. Моряна.
Только в ней ничего не осталось от прежней Моряны.
Он стонет. И шепчет у него в ухе голос святого Христофора:
— Я хотел, чтобы это было последним, что ты увидишь, чтобы эту память ты унес в свое заточение в темноте.
И Чеглок чувствует, как глаза его наливаются тяжестью. Там собираются селкомы, давление их беспощадно. Зрение размывается, в глазах краснеет. Чеглок воет, но давление не ослабевает. И звучит в голове голос святого Христофора:
Сказано в Священной Трилогии: «Око за око». Но я плачу свои долги с процентами. Ты взял у меня один глаз, я возьму у тебя два.
Спускается тьма, прорываясь сквозь искореженные цвета. Чеглок чувствует, как течет по щекам кровь. И последняя мысль вспыхивает в уме алым:
Почему я?
Потому что ты — особенный, отвечает святой Христофор с елейным сарказмом. В точности как предсказали кости Святых Метателей. Ты был первым инкубаторским, кто нес в себе троянский вирус. И еще по одной причине ты мне особо интересен, Чеглок. Родившая тебя мать была моей сестрой, которую ты убил своим рождением. Все, что осталось от нее, вплетено в твои гены. И еще — в твоей сумке для костей. Эта кожаная сумка и кусочки кости, которые в ней, будут похоронены с честью. Но это не оплатит твой долг. Месяцы и годы будут идти, а ты будешь расплачиваться за ее жертву. С процентами.
И я буду лично следить за этим.
* * *
Джек сидит на ржавых металлических листах платформы на верхушке старой вышки, болтая свешенными за края босыми ногами. Далеко внизу сливаются в лунный пейзаж море и дюны в далеком свете ламп на террасах в домах Мидлсекса и Саут-Бетани. Он сидит, обернувшись лицом на юг, в сторону Оушен-сити. Мерцают звезды в разрывах строя неровных кораблей серых туч, спешащих на запад по лицу неба с ямочкой луны, убегающих от надвигающейся бури. Слишком темно, чтобы разглядеть контуры больших отелей за мили отсюда, но ровно пульсируют предупредительные огни для самолетов над их крышами, красные, как рубины, и движутся по улицам огни фар и красные хвостовые огни машин группами и поодиночке на окутанном ночной тьмой коридоре шоссе № 1, будто их несут ветра или течения.
На востоке море и небо сливаются в единую тьму, разрываемую вспышками молний, озаряющих, но не пробивающих туго сплетенную паутину туч. Видны широко рассыпанные по морю огни немногочисленных судов, гаснущие и вновь загорающиеся в перекатывающихся водяных холмах, мигающие, будто зовут на помощь… Гром стал рокотом, сила его возросла с тех последних растянутых секунд, как Джек подтянулся, тяжело дыша, на платформу: звук, сперва сливавшийся с прибоем, потом поднявшийся над ударами волн, бахромой упавших облаков окруживших берег, кружевно-белой и волнистой. И ветер посвежел, влажные и соленые порывы то залетают с разных сторон, то вдруг совсем стихают, будто хотят поймать его врасплох и сбросить кувырком с насеста. Он цепляется за обшарпанный вертикальный подкос, обхватив его локтем, тело вытянуто, как на дыбе, плечи на леденящем ветру. Вышка дрожит камертоном.
Где-то между домом и вышкой он, очевидно, обронил бритву дяди Джимми — во всяком случае, сейчас ее с ним нет. Грудь горит огнем, но в прерывистом лунном свете не видно, кровоточит ли еще разрез. В любом случае крови хватает. Она покрывает всю грудь, руки, ноги, черная, как тень, тяжелая, как свинец. Он чувствует, как она стекает по голой коже, будто конденсируется из воздуха. Она выступает из порезов на ладонях и капает с разодранных подошв ног. Он ловит ртом воздух, чтобы не утонуть в ней. Но спасения нет. Само море превратилось в кровь, и из глубин поднимается сущность, которую ощутил он несколько дней назад, когда пробудилась сила Джилли, сущность эту он чувствует время от времени: чье-то сознание, ищущее его, лениво тянущееся к нему… Нет, уже не лениво. Чем бы оно ни было, сейчас оно идет за ним. Всплывая медленно, но беспощадно целеустремленно, предшествуемое волной, большей даже, чем оно само, сменившейся стеной крови, уже поднимающейся вдалеке, скрытое от взгляда, как отели Оушен-сити. Но в отличие от них не стоит на месте, а летит сквозь ночь. И вот это — а Джек знает, что буря — часть той сущности, выражение ее силы, — сметет ли оно его с вышки, втянет ли в свои сокрушительные объятия? Он бы полез выше, если б мог, до самой луны, но чувствует, что нет той высоты, куда бы не достало то, что идет сюда.
Маленькая фигурка бежит по-крабьи по песку. Джилли стремится к вышке, будто в замедленной съемке. Джек видит, как она приближается, спотыкается, падает, снова встает и пробивается против ветра. Он кричит ей, чтобы не подходила, но без толку: ветер перехватывает его голос. Кроме того, даже услышь она эти слова, она бы не повернула обратно: Джилли понятия не имеет, какая опасность ей грозит. Тому, что приближается, нужна Джилли. Ей досталась львиная доля силы, столь несправедливо разделенной между ними, и это ее проявление силы привлекло внимание сущности, привлекает сейчас. Хотя сейчас Джилли не применяла своей силы, иначе Джек знал бы. Дядя Джимми лежит на полу в доме с перерезанным горлом; Джек до сих пор видит, как уходит из его глаз выражение озадаченного недоумения вместе с жизнью. Он не представлял себе, сколько в человеческом теле крови, не знал, что она может вытечь так быстро, словно из распоротого меха для вина. И Эллен. Он не хочет о ней думать. Не хочет помнить, что он — нет, не он, не он, Чеглок! — с ней сделал. У него сводит судорогой желудок, поднимается рвота, он наклоняется через край в рвотных спазмах… но рвоты в нем не осталось. Только память, а от нее так просто не избавишься. Она останется с ним навсегда, что бы ни случилось дальше. Сколько бы реальностей ни ответвлялось снова и снова от этой, он запомнит их все. Если только — и до тех пор, пока — он не будет вычеркнут из игры. Что ему было бы, в общем, безразлично, если бы это не значило, что вычеркнут и Джилли. Но этого он не допустит, он слишком далеко зашел, чтобы сдаться. Пока это в его силах, он будет за нее драться. Делать все, что может, защищая ее от угрозы, которую она не распознает… угрозы, навстречу которой сейчас рвется Джилли и которая рвется навстречу ей. Но что же это такое? Он думал, что их таинственный враг — дядя Джимми или Эллен… но эти предположения не оправдались, опровержение написано кровью и трупами. Кто тогда? Кто-то неизвестный, чью силу он воспринимает из-за какого-то ментального фокуса как восстающую из глубин океана? Или, думает он, содрогаясь в порыве ветра, без всякого фокуса, а действительно обитатель темных глубин, создание древнее и нечеловеческое, разворачивается сейчас…
