то, что я принес все эти жертвы.
Я открыл глаза и сказал:
– В мире не бывает ничего напрасного.
– Это тоже так.
– Все мы приносим пользу.
– Многие.
– И все вместе влияем на ход исторического процесса.
– Уж не знаю.
– Даже если я не смогу сделать ничего значимого, я все-таки не совсем бесследно пропаду? Вы ведь покупаете жене подарки. Вы ее любите.
Мне вдруг показалось, что Станислав Константинович понял, о чем я думаю. Он понял, что я думаю о маме. Мне стало так стыдно оттого, что вместо планирования иной созидательной деятельности, я думаю о том, будет ли мама любить меня и таким.
Я сказал:
– Спасибо вам, но мне пора. Максим Сергеевич будет волноваться.
– Вряд ли.
Я сказал:
– Купите своей жене что-то такое, что будет очень долговечным.
– А вот это хорошая идея.
Сначала я думал, что слова Станислава Константиновича мне совсем не помогли, а даже расстроили еще больше. Я шел обратно в санаторий, и на сердце у меня было тяжело.
А потом я вдруг ощутил посреди всей этой тяжести какой-то момент, какую-то секунду, когда она показалась мне подъемной.
Я уцепился за эту секунду, и оказалось, что именно тогда я испытал смирение.
Даже если все будет зря, необходимо приложить все силы, потому что ничего, кроме этих попыток, у нас нет.
И делая что должно, как выразился великий классик, мы найдем успокоение.
Запись 96: Ночной припадок
Оказывается, можно даже не заметить приступа, потому что ты спишь.
Жорж, кстати, сказал, что истинную эпилепсию от истерической отличают в том числе и так, по ночным приступам.
Мне было очень сложно проснуться, голова болела, мысли текли густо и как-то неправильно, словно бы сам их поток отяжелел, будто река зимой. А ведь мышление у меня и без того довольно вязкое.
Тут же оно и вовсе превратилось в мед.
– Жданов! Жданов! – так мне шептали.
Я с трудом открыл глаза, взгляд сфокусировать было сложно.
– Боря? – спросил я.
– Тише, все спят.
Он сидел на коленях перед моей кроватью. Я огляделся: и правда, все спали. Лунный свет лился в комнату, но в остальном ночь была еще глубокой и темной.
– Зачем ты меня разбудил?
– Испугался. Ты опять дергался.
– Да?
– Так точно.
Из-за лунного света волосы Бори казались светлее, чем были на самом деле, и весь он стал каким-то незнакомым.
– Зачем ты меня разбудил? – спросил я снова.
– Ты что, уже потек? Ты это уже спрашивал.
– Да? Не помню. Боря, а почему ты меня все время достаешь?
– Потому, что ты «мудак».
Он помолчал, потом сказал:
– И потому, что такой вот я человек, а ты слабак.
– Нехорошо обижать слабых, – сказал я. Мысли плыли странно, и мне казалось, что Боря меня жалеет.
– Доволен теперь? – спросил я. – Ты лучше меня.
Боря сказал:
– Нет, не доволен я «ни хуя».
Он так и сидел у моей кровати. Я сказал:
– Тебе холодно.
– «Ни хуя», – повторил он.
– Не ругайся, пожалуйста.
Боря сказал:
– Такая лажа конченная это все.
Я протянул руку и прикоснулся к его лбу.
– Ты простудился.
– Да нет же. Я уже не простужусь никогда, наверное.
– Не знаю, – сказал я.
Мы оба замолчали. Я не вполне ясно понимал, что происходит, и в чем, собственно, заключается проблема. А Боря не вполне ясно давал мне это понять. Я сказал:
– Я тревожусь.
Боря сказал:
– Ну, ясен «хуй».
– Но не понимаю, почему.
– Потому, что крыша у тебя подтекает, вот почему. Надо быть мужиком. Встречать удары судьбы, и всякая такая херня. Для мужика это обязательно – удары судьбы, всех похоронить, смерть, смерть, смерть. Мужики любят смерть.
– Мне кажется, нет.
– Но это правда. И червивые люди любят смерть. Мы любим смерть и ее не боимся. Так мой батя говорит.
– Все думают, я боюсь смерти, – сказал я. – Но смерти я не боюсь.
– Ну и правильно. Хоть в чем-то ты мужик. А чего боишься?
– Не быть полезным, – сказал я.
– Мужик ничего не должен бояться.
– Тогда зачем ты спросил?
– Просто так. На самом деле мне неинтересно.
– Понятно, – сказал я. – Я буду спать дальше.
Я закрыл глаза, но Боря щелкнул меня по носу.
– Что?
– Ты какой-то странный. Пиши в свою книжечку.
Он толкнул меня к стене, лег рядом, достал из тумбочки мою красную тетрадь, ручку и фонарик.
– На.
– Я не хочу ничего писать.
– Пиши, я сказал. Я не уйду, пока ты не напишешь.
Он помолчал, а потом сказал:
– Все будет хорошо, больше не будет у тебя сегодня приступов.
Я почему-то ему поверил.
Теперь я думаю, что написать о ночном припадке действительно было полезно. Мысли от того, что мне пришлось писать, хорошо разогнались, и я больше не чувствую себя потерянным.
Запись 97: Вокзальный кошмар
Ладно, ладно, крошка политрук, тоже напишу что-нибудь такое личное-личное в твою идиотскую тетрадочку. Может, это тебя, калечного, развлечет, что ты думаешь об этом?
Помнишь процедуры с кошмарами, всю вот эту бесконечную хуйню со снами и прочим всем? Да помнишь ты точно, лох педальный. Насмотрелся небось ужасов на всю оставшуюся жизнь.
Что у тебя там было? Мамочка отобрала томик Маркса? Ты встретился с Мальчишом-Плохишом, но не смог вздернуть его, су́ку, на суку́?
Ладно, по серьезу, на хуй твой глубокий внутренний мир, мне это малоинтересно.
Поговорим про меня.
Я люблю всякое кино, софиты, камеры и прочее. Когда тебя снимают на камеру, ты сразу супербожество. И в то же время твое лицо никогда уже не будет выглядеть лучше, чем в кино, завидуют они, актеры, наверное, себе сами.
Девчонки тоже любят камеру, для них камера – это как вибратор, они от нее заводятся. Ты знаешь, что это такое, вибратор? Ничего не знаешь, сто пудов. Объяснять не буду, спроси у девчонок.
В общем, кошмары мне понравились, потому что это кино, которое снимают про меня самого. Без видака и зеркала, без всего этого, смотришь на чувака, которым ты и являешься. Просто заебись, меня совсем не ранит.
Но так как ты сегодня бедная, страдающая девочка, я тебе что-нибудь все-таки расскажу.
Знаешь, какой кошмар у меня был про вокзал? Прикольный.
Ты, наверное, не знаешь, но пару раз мы с Володькой сбегали на вокзал. Там жили пару дней или типа того – обстоятельства.
Ладно, какие на хуй обстоятельства, сам понимаешь, просто так на вокзал не сбегают.
Но мы сбегали как-то, да. Там весело и все бухие: бомжи, менты, дети,
