правдивы, но можем предположить, что, раз все черви объединены в общую сеть, передающую мысли, ощущения и образы, возможно, и носители червей могут быть до определенной степени скопированы в эту сеть. Во всяком случае, такова моя теория. Не уверен, что посмертие существует для обычных людей, но мы и в самом деле можем оставлять после себя что-то в этой загадочной сети. Ты знаешь, Борис, в древнем, очень древнем Египте концепция души включала в себя, если я правильно помню, девять проявлений. Одно из них называлось Ка. Это нечто вроде «двойник», хотя в целом переводить такое трудно. Ка представляет собой как бы слепок человека, его мысли, чувства, характер, судьбу. Ка остается на земле, когда душа человека уходит. Остается некая его резервная копия, информация о нем. Как же сложно такое объяснять! Так или иначе, черви непрестанно обмениваются информацией о прошлом, а император, по слухам, умел предсказывать и будущее. Могущество этого коллективного разума еще только предстоит изучить с научной точки зрения. Но разве не звучит это логично: вся информация, передаваемая червями, существует, пока существует хоть один живой червь. А значит, существуют и копии личностей всех когда-либо существовавших носителей. Ведь мы – это прежде всего информация. Жизнь по сути и сводится к передаче и обмену информацией: знания, воспоминания, наши чувства, даже нервные сигналы, инициирующие наши движения – все это информация. И черви способны ее сохранить. Клянусь тебе, Борис, мой хороший друг Стас утверждает, что способен общаться с умершей своей женой, во всяком случае, иногда. Впрочем, если ты успокоишься, сможешь спросить у него сам. Не могу сказать, что слышал много таких историй, но ведь мы совсем разучились пользоваться силой, которую дает нам червь. Ты сможешь увидеть брата, потому что у нашего народа есть дар – мы не прощаемся навсегда. Но для этого тебе нужно быть живым и разумным. Только так ты сможешь встретить брата.
Я подумал, что Эдуард Андреевич хотел, чтобы и я это услышал. Его слова меня взволновали. С одной стороны, слишком уж много он говорил о том, какой мы исключительный народ (это весьма опасные слова), но с другой стороны, он говорил о том, что коробка не пуста.
Та коробка, о которой говорил Андрюша.
Нет, это неверное сравнение. Лучше так: эти вещи, которые были в коробке, лежат где-то в другом месте.
Но они все равно существуют.
Эдуард Андреевич вздохнул.
– Ладно, Борис, должно быть, я тебя утомил, отдыхай. Здесь Жданов, он очень переживает.
– Боря! Ты меня слышишь, Боря?
– Наверняка, он слышит, Жданов. У нас есть все основания так думать.
Тогда я сказал:
– До свиданья, Боря. Мы тебя очень ждем. Поправляйся скорее.
Все, что я услышал, передал и остальным, избегая, впрочем, националистических формулировок или того, что можно за таковые принять.
Сегодня мы проводили Володю. Боря еще не проснулся, но товарищ Шиманов и тетя Лена решили, что больше ждать нельзя. Уже скоро приедет новый куратор, а пока Станислав Константинович согласился за нами присмотреть.
Он не очень строгий, но очень внимательный. Мы попросили его отвезти нас на вокзал, чтобы проводить Володю.
Станислав Константинович был среди нас единственным взрослым, а детей набралось изрядно, проводить Володю пришел даже Кирилл, который только играл с нами однажды в пионербол.
– Такая жесть, – сказал он.
А главное – пришла Маргарита. Она была во всем черном, несмотря на жаркий день, белел только платок в ее руках. Маргарита рыдала совсем как взрослая женщина. Впрочем, ей ведь четырнадцать. Она действительно очень взрослая.
Выдался красивый, солнечный день. Станислав Константинович был явно недоволен тем, что ему пришлось сопровождать такое количество детей. Все казалось ему небезопасным: дороги, трамвайные пути, люки. Что было тому виной – трагическая история или собственный характер Станислава Константиновича, я не знаю, но подозреваю, что и то и другое.
Гроб мы не видели, его уже погрузили в почтовое отделение. Но мы видели в руках у тети Лены справки: свидетельство о смерти, об отсутствии инфекции и о качестве опайки гроба.
Я вдруг подумал: а если Володя очнется сейчас? Как же ему будет плохо и страшно, а вдруг он задохнется, а вдруг ему никто не поможет?
От этой мысли мне стало дурно.
Чтобы успокоиться, я вспомнил о древнем, древнем Египте и о том, что коробка, может быть, не пуста.
С другой стороны, конечно, вряд ли это имеет значение для самого Володи. Но в те сложные минуты, под ярким, жарким солнцем, я об этом совсем не подумал.
Мы стояли и смотрели на товарища Шиманова и тетю Лену. Никто не знал, что сказать. Мне очень хотелось попросить их не увозить Володю, но как же это было бы глупо.
Я немного злился на них за то, что они не дождались пробуждения Бори, и немного, наоборот, радовался этому. Солнце, жгучее и яркое, грозило солнечным ударом, тяжело было стоять под ним вот так. Но уйти – значило навсегда попрощаться.
А товарищ Шиманов и тетя Лена, они тоже медлили. Потому что они готовились отправиться из города, где их сын в последний раз был живым, в Москву, где его похоронят.
Никто из них не плакал, и выглядели они оба спокойными, товарищ Шиманов опирался на свою трость. Я увидел гранатово-красные браслеты там, где заканчивались его перчатки, раньше обнаженная плоть дотуда не доходила.
И вот мы молчали, а потом товарищ Шиманов вдруг громко засмеялся, голос его разнесся над путями и устремился вверх, в небо.
Он сказал:
– Чего приуныли, «пиздюки»? Все когда-нибудь ласты откинем. Радоваться надо, жизнь она такая – собачья. А как помрет человек, так хоть отдохнет.
Товарищ Шиманов поднял свою трость, стукнул меня по плечу.
– Веселее надо на жизнь смотреть, Жданов.
Он развернулся, помахал тростью проводнику.
– А туфли, – спросила тетя Лена. – Я не забыла?
– Они на тебе, дура.
– Да нет, Саня, те, вторые.
– А я почем знаю?
Они пошли к вагону, и я еще долго слышал, как стучат каблуки тети Лены, очень пронзительный оказался звук.
Станислав Константинович некоторое время смотрел вслед товарищу Шиманову, потом сказал:
– Вот «мудак».
Но сказал он это, как мне показалось, с одобрением. Я стоял под жарким солнцем и потирал ушибленное плечо. А потом совершенно внезапно Маргарита меня обняла. Она крепко-крепко меня обняла, честное слово. Наверное, я просто стоял рядом с ней, вот и все. Ее горячие слезы лились мне на макушку, но она совершенно ничего
