не говорила.
Маргарита замечательно выглядела и пахла, и ей было целых четырнадцать лет. Она обняла меня, о чем я тайно мечтал множество раз, но радости я не почувствовал.
Я бы все на свете отдал, чтобы мы сегодня не провожали Володю, и не хотел бы объятий самой красивой девочки на свете такой ценой.
Поезд издал отчаянный гудок и тронулся.
Я вспомнил ту ночь, когда Володя успокаивал нас и рассказывал о Космосе и обо всех путешествиях, что нас ждут. Мне стало мучительно грустно, но я знал, что исправить тут ничего не смогу.
И никто ничего не исправит, даже наше руководство не может защитить человека от таких вещей.
Поэтому в самом деле поезд умчался вдаль.
Все эти путешествия будут у нас без тебя, Володя.
Сегодня Борю, наконец, разбудили.
Мы его окружили, стояли, едва дыша, боялись, что Эдуард Андреевич, просканировав его, передумает.
Боря спокойно спал. Его милое лицо казалось совсем детским.
Фира спросила:
– Он сейчас проснется?
– Да, – сказал Эдуард Андреевич.
И в самом деле, после этого его слова, будто оно было волшебным, Боря глубоко, шумно вздохнул, открыл глаза, моргнул. Я испугался: вдруг он не будет прежним.
Боря нахмурился, потом сказал:
– Чего уставились?
Он был прежним.
Резко поднявшись с кровати, он вытянул руки.
– Даже не затекли, – сказал Боря. – «Пиздато».
– Я еще тут, молодой человек.
– Ой, извините.
Борин взгляд блуждал по нам, он все искал кого-то, кого точно не найдет.
Потом Боря слез с кушетки и сказал:
– Я первый. Первый.
И он стал первым в самом деле, первым из нас, чей червь совершил все положенные ему метаморфозы. Ему больше нечего было бояться. Во всяком случае, в ближайшие десять-пятнадцать лет.
– Тебе что-нибудь снилось?
– Как ты себя чувствуешь?
– Ты можешь что-нибудь показать?
– А у тебя будут еще процедуры?
Мы забрасывали его вопросами, отчасти потому что все, происходившее с ним, было для нас еще тайной, отчасти, потому что не хотели, чтобы он оставался наедине с собой. Боря сказал:
– Все вопросы потом, девочки и мальчики. Я хочу в свои покои, причешусь, приведу себя в порядок и, может быть, выйду на интервью.
Мы пошли за ним.
Валя сказала:
– Характер такой же дурной.
Фира сказала:
– Слава Богу!
Я сказал:
– Бога нет.
– Ты не видел, кстати, Бога, Боря? – спросил Андрюша.
– Нет, – сказал я. – Он не видел, потому что Бога нет.
– Вот ты заладил, – сказал Боря. – Может, и есть.
– Нет.
– Да!
– Нет!
Вдруг Боря резко обернулся, и снова я увидел когти на его руке. На этот раз я бы не успел отпрыгнуть, но когти прошли в миллиметре от моей рубашки.
– Нет, не говори так, – сказал Боря размеренно и ласково. – А то получишь.
Мне этот его тон был отлично знаком. Вот мы еще совсем маленькие, и Боря отнимает у меня тетрадь, чтобы списать работу, я упираюсь, а он говорит этим же ласковым тоном: нет, не брыкайся, а то я тебя ударю. А вот мы постарше, и я говорю, что у него ничего не выйдет, и солдатом он никогда не станет, поскольку пустой и эгоистичный, а Боря говорит тем же ласковым тоном: нет, не шути так, а то хуже будет.
Нет, не шути так, нет, не брыкайся, нет, не шевелись, нет, не говори этого, нет, не делай так.
Нет, не.
Боря очень разозлился, оттого и тон этот притворно ласковый. У него, по-видимому, появились какие-то фантазии о Боге (или развились прежние). Я не продолжил спор вовсе не потому, что испугался, я просто посчитал нужным не поднимать далее эту тему, если Боре легче пережить все это так – пусть.
Он засмеялся, запрокинул голову, поднял руку, когти его блеснули на солнце, белые-белые, жуткие, настоящие и в то же время похожие на картинку, на то, что может представить ребенок.
– Эй, не стойте слишком близко, я тигренок, а не киска! – сказал он сквозь смех, потом пошевелил пальцами, словно наигрывал что-то на фортепиано, и когти быстро исчезли, я не успел рассмотреть, как именно это произошло.
– Класс! – сказала Валя.
– А еще что-нибудь покажи!
– Я только это умею, – сказал Боря. – А больше пока ничего в голову не приходит. Это сложно.
– А на что похоже? – спросил я.
– Как будто рисуешь собственной кровью, – сказал Боря.
– Слишком метафорично, – сказал Андрюша.
– И то правда. Но по-настоящему объяснить сложно.
– Попробуй, – сказала Валя.
– Это такое чувство, оно физическое, но при этом его нельзя по-нормальному описать. Это как будто ты можешь продолжать себя. Как будто ты еще не завершен полностью, и можешь продолжаться.
– Как будто состоишь из стволовых клеток? – спросил Андрюша.
– Фу, – сказал Боря. – Не знаю. Как будто ты просто можешь изменять и продолжать в себе все. Хорошее чувство.
– Не понимаю, – сказал я.
– Ну, – сказал Боря, – это надо испытать. Может, однажды ты поймешь. А может, и нет.
Мы пришли в палату, и я испугался, что Боре станет очень плохо от того, что Володина кровать пуста. Он и вправду остановился на ней взглядом, побледнел. На кровати в своей коробке возился Николай Убийца.
– Привет, дружок, – сказал Боря.
У него почти не осталось вещей, все было новым: зубная щетка, одежда, расческа, Фира даже попросила Станислава Константиновича купить Боре новый лак для волос. Станислав Константинович, впрочем, то ли по невнимательности, то ли из вредности купил лак с блестками.
Боря глянул на бутылек, взял его в руки, вскинул брови.
– Это что за «хуета»?
Он кинул бутылку мне.
– Дарю, принцесса.
Я кинул бутылку Андрюше.
– Боря, – сказал я. – Ты сейчас в порядке?
Он сел на свою постель, глянул в окно, почесал шелушащийся нос. Я сразу вспомнил, не мог не вспомнить, что у Володи нос шелушился тоже.
А теперь – нет.
Теперь это не важно, не важно и не общее.
Боря сказал:
– Нет, я не в порядке.
Слова эти он бы раньше никогда не произнес, я в них даже не поверил. И мне показалось весьма героическим его признание, хотя оно не соответствовало ни моим, ни его представлениям о героическом. Это сложно объяснить, но в тот момент я подумал, что он поступил смело и по-взрослому, признав, что все не так.
И теперь никогда не будет, как прежде.
Я сказал:
– Мы с Андрюшей, и с Фирой, и с Валей всегда будем стараться тебе помочь.
– «Нахуй» надо, – сказал он.
– Но все-таки мы всегда рядом, – сказал я.
– Такой ты терпила.
– Какой уж есть.
Потом
