сказал Ванечка. – Всё, спи.
Я все-таки озаботился тем, чтобы переставить коробку с шуршащим Николаем Убийцей в другое место. А ведь когда у него заживет лапка, он научится выбираться из этой коробки и будет бродить, где вздумается.
Тогда мы его, наверное, и отпустим.
Так вот, я взял коробку, поставил ее у двери, а потом меня вдруг охватило такое желание спать, что я едва добрался до кровати, не перевернул подушку, не накрылся одеялом и даже не запомнил, как заснул.
И, да, я встретился с Володей. Мы встретились.
Мы с Борей и Андрюшей стояли во дворе. Я никогда не видел этого места, но оно было мне знакомо. Словно бы кто-то склеил этот двор из многих дворов, которые мне встречались прежде.
Были там и детская площадка, и турник, и симпатичные клумбы, и яркие плакаты. Двор замыкался как бы колодцем, и снаружи, за арками, ничего не было, все как-то мерцало неясно и только.
Володя подтягивался на турнике. На нем был новенький спортивный костюм и его старые любимые белые кроссовки – абсолютно чистые.
– Володя! – крикнул я.
Мы с Андрюшей побежали к нему, а Боря все стоял на месте.
Володя спрыгнул вниз ловко, как кот, сказал:
– О, пацаны. Привет. Чего, как там живете без меня? Кисло небось?
– Да, – сказал Андрюша. – Очень кисло.
– Эх, дрочер, кто ж там тебя теперь социализирует?
– Никто.
– Вот именно.
Он выглядел как живой, только на шее и руках – синяки да царапины.
– Ты знаешь, что ты умер? – спросил Андрюша.
– Ну догадываюсь.
Володя не смотрел на нас, он смотрел только на Борю, хотя говорил с нами. Смотрел с любовью и волнением.
Я запрокинул голову и увидел Ванечку. Ванечка сидел на березе и болтал ногами, когда я заметил его, он помахал мне рукой.
– А где ты живешь?
– Где захочу, – сказал Володя. – Хочу туда пойду, хочу сюда. Ну, это все ограничено только тем, что может представить Боря, или наши предки, или вы.
– И я? – спросил Андрюша.
Володя засмеялся, толкнул его в плечо, и Андрюша округлил глаза – видимо, он почувствовал.
– Нет, – сказал Володя. – Только не ты. Ну тебя на фиг.
Я обнял его, и Володя сказал:
– Давай только без телячьих нежностей, Арленчик. Но мне приятно.
Он ощущался в точности как живой.
– В общем, пацаны, – сказал Володя. – Всеките, рай и ад реально существуют, без бэ.
– Да ладно? – спросил Андрюша.
– Не верю, – сказал я.
– Ну, это я условно так называю. Просто, если тебя любят, вернее, те, кто тебя сильно любят, они питают это все как бы. Не знаю, могу вот мороженое купить. А еще тут пиво продают. Я за здоровый образ жизни, конечно, но пиво продают. А по выходным концерты, военно-патриотические. И демонстрации красивые, с флагами. Это все ты, Арленчик, все ты!
– И пиво?
– Нет, пиво – это Боря. И дом – как я его вижу. Его воспоминания обо мне, я этим живу. Тут все этим питается. А вот если тебя сильно ненавидели, и мир вокруг тебя будет страшным. Эй, Арленчик, пива хочешь?
– Нет.
– А мороженого?
– Если можно.
Я не успел ничего понять, в руке у меня оказалось эскимо уже распакованное. Я попробовал его, и оно было в точности как настоящее. Или в точности такое, каким я его помню.
И я спросил:
– А это ты сам, Володя? Или память о тебе?
Володя пожал плечами, сел на смутно знакомую мне желтую скамейку, вытянул ноги.
– А какая разница-то, Арленчик? Знаешь, что сказал по этому поводу один умный чел? Приведу цитату: нужно начать терять память, пусть частично и постепенно, чтобы осознать, что из нее состоит наше бытие. Жизнь вне памяти – вообще не жизнь.
– Каждый раз этому удивляюсь, – сказал Андрюша.
– Тому, какой я умник?
– Был, – сказал Андрюша.
– Жестоко, Андрей Романович. Короче, не важно. Я – то, что я помню о себе. Это не то чтобы полностью я, до фига же всяких штук, которые мы не хотим о себе помнить. До фига такого, что не можем. Или просто случайно оно не запомнилось. Но это так, песочек. Я такой, каким я вижу сам себя. Это не совсем я. Но и не совсем то, что помните вы. Короче, философская такая идея получается, что есть я? Что есть вы? Что есть память? Да ну на фиг.
– Память у тебя хорошая, – сказал Андрюша.
– Была.
Я ел вкусное мороженое и смотрел на своего мертвого товарища. Я был счастлив и напуган. И еще эти отметины смерти на нем – царапины и синяки, свидетельства Бориного желания жить.
Я обернулся к Боре. Он смотрел на нас.
Володя сказал:
– Не надо его торопить.
Я с этим согласился.
– Здесь одиноко? – спросил Андрюша.
– Ну, это как раз отстойная часть.
Я сказал:
– Мы так скучаем.
– Я догадываюсь.
– Тебе было больно? – спросил Андрюша.
– Я не помню сам момент. Я потерял сознание, и все. Стало очень спокойно и как-то все равно, а потом случился обморок. Далеко не так страшно, как все представляется. Это сначала очень боишься, а в конце так устаешь.
Я выбросил мороженое в урну (хотя обычно не поступаю так с едой) и снова обнял его.
– Все, прекрати! Я тебя понял!
– Ванечка, – сказал я. – Спускайся.
– Нет-нет-нет, – быстро сказал Володя, он покачал головой и, как мне показалось, испугался. – Не надо пока что. Подождите еще.
– Почему?
– Пусть занимается своим делом.
– Каким?
– Он огромная часть всего этого.
– Ты меня совсем запутал.
– Я и сам не то чтобы очень в курсе. Но кое о чем я догадываюсь.
– Ты все еще умеешь думать? – спросил Андрюша.
– Такой ты дебильный, не могу.
Мы все-таки сели на скамейку рядом с Володей. Андрюша спросил:
– Жалеешь?
– Что умер? Ясен красен я, блин, жалею, шиза ты тупая.
– Да не о том, – сказал Андрюша.
– А, – сказал Володя. – Ну можно было и лучше время потратить. Если б знал. Но как оно там говорят? Знал бы где упасть, соломку бы подстелил. Жалеть так-то ни о чем нельзя. Подождите, я еще пословицу знаю, эта – моя любимая.
– Какая?
Я вдруг понял, что никогда не знал, даже не задумывался, какую пословицу Володя любит больше всего. Зачем было об этом задумываться?
– Жизнь прожить – не поле перейти.
– Это поговорка, – сказал я.
– Твою же мать.
– У пословицы всегда есть мораль, смысл. А поговорка – просто устойчивое выражение.
– Тут есть мораль, смысл и вообще очень глубокая философия.
– Но нет урока.
– Мне кажется, ты усложняешь.
