получишь.
– Но тебе так легче? – спросил я.
В темноте Борины глаза странно и нездорово блестели. Потом он сказал:
– Кажется, так.
Я не знал, как найти нужные слова, как объяснить Боре, что ему не нужно топить себя ночью, чтобы иметь право смеяться днем.
Наверное, я вообще не тот человек, который мог бы в этом случае помочь, я сам наказываю себя, когда недостаточно успеваю в учебе или в чем-нибудь виноват. Но одно дело – причинять боль себе самому, а другое – смотреть, как мучает себя товарищ.
Я очень переживаю за Борю.
Тем не менее я собирался написать о процедуре. К ней и перейдем. Процедура в самом деле нам предстояла неприятная.
Я сказал девочкам:
– Потом мы вам все обязательно расскажем.
Однако я зря так сказал. Несмотря на то что я дал честное слово, говорить обо всем, что происходило в процедурной, мне совершенно не хочется.
Я думаю, и не надо.
Когда мы зашли, Андрюша спросил:
– Раздеваться нужно?
Эдуард Андреевич рассмеялся самым приятным, ненавязчивым образом, так, что от этого смеха никто не почувствовал себя глупым.
– Да, Арефьев, на этот раз надо раздеваться.
Андрюша вздохнул.
– А зачем? – сказал он.
– Просто вот твой звездный час, Арефьев. Так, ребята, раздевайтесь до трусов. Сегодня процедура будет связана с нарушением цельности тела.
Я вздрогнул. Прозвучало ужасно, хотя Эдуард Андреевич постарался выразиться максимально корректно. Может, поэтому ужасно и прозвучало.
– Чего? – спросил Боря. – Я не понял.
– Для тебя, Борис, это все вообще не будет трудно. Ты уже завершил свои метаморфозы, и мы просто проверяем твои возможности. Твоим товарищам же эта процедура нужна для стимуляции дальнейших изменений. Для того чтобы получить ответ, всегда нужно направить вызов.
Все эти пространные формулировки привели меня в еще большую тревогу.
– Никакой боли, – сказал Эдуард Андреевич. – Самого факта нарушения целостности для запуска процессов регенерации должно быть достаточно.
– Должно быть? – спросил Андрюша.
– Да-да. Так что ваши тела будут обезболены. Вы будете погружены в сон и ничего не почувствуете. Однако спустя какое-то время, я вас разбужу. Ваша реакция и должна быть катализатором изменений.
Эдуард Андреевич вздохнул:
– Я пытаюсь объяснить, как можно лучше, но, по-моему, я все только запутал.
Мы так и стояли, не раздеваясь, глядели на него. Андрюша спросил:
– А можно перенести? Я плохо себя чувствую.
– Чем интенсивнее ваша эмоциональная реакция сейчас, чем более яркий ответ выдаст ваш червь, – сказал Эдуард Андреевич. – Уже к вечеру, я думаю, это станет просто историей, какой ни с кем другим не бывало. Давайте не продлевать наши с вами страдания.
– Наши с вами? – спросил Боря.
Он был очень бледным, даже губы побелели, хотя лицо и сохраняло непроницаемое выражение. Боря, как бы он ни хвастался своей смелостью, боится уродств. Я всегда замечал, что на инвалидов он старается не смотреть, а еще он говорил однажды, мол, конечно, мы и умрем молодыми, но зато если покалечимся, то сможем все вернуть назад.
Думаю, уродства он боится больше всего на свете.
– Тебе, Борис, волноваться не о чем. Ты впереди всех.
– Спасибо, конечно, но…
– Твой организм легко с этим справится.
Обычно мы не спорили с Эдуардом Андреевичем: надо, значит надо. Лично я не спорил и в этот раз. Но раздеваться не спешил, мне тоже было очень страшно.
С другой стороны, если от нас этого требует Родина, то сомневаться нельзя. Я собрался с духом и принялся расстегивать рубашку. Сложнее всего оказалось расстаться с пистолетом для забоя скота. Он теперь все время болтался у меня на поясе, и я с ним сроднился. Должно быть, именно так девочки любят свои украшения: цепочки, колечки, кулончики. Пистолет не был заряжен, а значит, его боевая ценность равнялась нулю. Однако с ним я почему-то ощущал себя в безопасности. Отцепив пистолет, я тут же почувствовал, что ничего не смогу поделать с тем, что будет происходить. Странно и глупо так думать и так цепляться за вещь, которая не способна в данный момент выполнить свою функцию. Не люблю чувства, которые не имеют под собой рациональной основы.
Когда я лег на кушетку, Эдуард Андреевич надел на меня не браслет, а ошейник. Еще я не люблю, когда что-либо меняется. А ошейник к тому же ощутимо жал.
– Смотри на экран, Жданов, – сказал Эдуард Андреевич. – Ты знаешь правила.
Правила я знаю, думал я, правила я знаю, и это все, что я на самом деле знаю.
Ребята еще стояли, не шелохнувшись, они смотрели на меня, а я чувствовал себя таким смелым. Потом я в самом деле перевел взгляд на экран, увидел свое метро, и серый забор, и красные маки.
Проваливаясь в темноту, я старался не держаться ни за одну мысль, чтобы не остаться случайно в сознании, как в самый первый раз.
Очнулся я легко, ощутил себя выспавшимся и отдохнувшим. Мне кажется, я чувствовал себя даже лучше, чем утром. Ошейник, обхватывавший мое горло, стал вполне комфортным, я привык.
Потом я зевнул, мне захотелось прикрыть рот рукой, и я не смог этого сделать.
Я посмотрел вправо и увидел пустое пространство там, где должна была быть моя рука.
Я посмотрел влево, и там тоже оказалось пусто.
У меня не было рук, они были ампутированы по самый плечевой сустав. Оттуда, где открывалась обнаженная плоть, шли причудливые металлические трубки, они утыкались в мой ошейник. Я не кровоточил, по-видимому, эта конструкция останавливала кровь или возвращала ее в мое тело, точно я не понимал.
То, что я испытал, сложно было назвать ужасом.
Мне кажется, лучше всего называть такое состояние черным отчаянием. Сердце забилось болезненно и часто, меня теперь била крупная дрожь, из-за которой эти хрупкие металлические трубочки тоже подрагивали. Получался звук, похожий на тот, что бывает, когда водишь пальцем по краям стеклянного стакана.
Признаюсь честно, я расплакался.
Я лежал, глотал слезы и думал: что же в этом такого? Все поправимо. Заживают ведь мои ранки и заживают быстро.
Каждому из нас важно быть значимым. Я всегда так хотел быть значимым, и вот я лежу в белой комнате, пропахшей карболкой, под слепящим светом, и у меня нет рук. Меня привело в ужас то, что моя история – такова.
Я дышал быстро, как загнанный зверек, из-за слез у меня заложило нос и дышать приходилось через рот, отчего быстро закружилась голова.
Почему мне было так страшно? Теперь, когда я могу подумать об этом, я бы выделил несколько факторов:
1. Ощущение беспомощности. Я не мог совершить почти никакого действия
