из тех, к которым я привык, да даже встать с кушетки, привычно опираясь на руки. Я не понимал, как мне делать самые простые вещи. Не понимал и не был способен. Так я ощутил себя почти что вещью.
2. Ощущение нарушения целостности тела. Мы все рождаемся и растем с определенным представлением о себе, образом самого себя. Быть здоровым человеком с руками и ногами – это базовый опыт практически для каждого. Я не соответствовал образу себя. Я был какой-то частью того, что я знал прежде, неполным, разломанным.
3. Ощущение вмешательства. Мои руки были ампутированы, из моей плоти торчали металлические трубки, они были во мне, но я их не чувствовал, однако нечто инородное внутри вызывало чувство тошноты.
Итак, образ моего тела был разрушен, я лежал беззащитный, неспособный к привычным действиям, изуродованный и плакал.
Долгое время я чувствовал себя, кроме того, очень одиноко. Я забыл о существовании всех других людей: моих бедных друзей, Эдуарда Андреевича, который это со мной сделал. Я плакал не потому, что хотел, чтобы кто-нибудь пришел и помог мне. Плакал я без какой-то особенной цели, мне не становилось легче, и я не искал помощи. Эти слезы лились как бы сами по себе: слезы отвращения, слезы слабости.
– Да не ной ты, – сказал Боря. – Смотреть противно.
Я выдохнул.
– Боря? Боря?
– Да тут я.
Я хотел повернуть голову на голос, но Боря сказал:
– Нет!
Я замер.
– Андрюша? – спросил я. – Ты еще спишь?
– Нет, – сказал Андрюша. Его голос был даже более тусклым, чем обычно, в нем не было ни слез, ни паники, ни злости.
Я посмотрел на Андрюшу. Его руки были на месте, но у него не было ног. В красное мясо, оставшееся на срезе, тоже проникали металлические трубки, крепившиеся к ошейнику. Эти трубки были длиннее, чем те, что соединили с ошейником мои раны, а потому образовывали над Андрюшей странную, почти архитектурную конструкцию.
– Больно? – спросил я Андрюшу.
– Нет, – сказал он тем же бесцветным голосом. – А тебе?
– И мне не больно, – сказал я. – Совсем ничего не чувствую.
Мне стало стыдно, захотелось утереть слезы, но я не мог.
Боря сказал:
– Да закройте свои хлебальники уже! Дайте почилить.
Он засмеялся, я все-таки обернулся к нему и увидел, что у Бори нет ни руки, ни ног. К нему не шли никакие трубки, его кушетка была мокрой от крови, а вот пол под ней – совершенно чистым. Кровь, попадавшая на него, исчезала в холодном блеске.
Боря сказал:
– Не смотри на меня!
Я тут же отвернулся, но все-таки я успел запомнить (наверное, навсегда) окровавленные обрубки вместо его рук и ног, его бледное, искаженное страхом лицо, быстро вздымающуюся грудь.
Я запрокинул голову и принялся смотреть в белый потолок.
Теперь я отчетливо ощущал пустоту там, где раньше у меня были руки. Хотя не скажу, что прежде часто осознавал части своего тела, часто понимал, что даже в состоянии покоя они доставляют определенные ощущения.
– Боря? – сказал я. – Тебе не больно?
– Нет!
– Я спросил из-за крови.
– «Отъебись»!
Андрюша сказал:
– Жутко думать, что будет, если мы еще не готовы. В этом смысле тебе, Боря, хорошо.
– Мне «заебись», – сказал Боря.
– Это замечательно, – сказал Андрюша.
А мне любой диалог в этой ситуации казался безумным.
Андрюша сказал:
– Арлен, я ничего не вижу, а шевелиться боюсь, посмотри на мои ноги. Там что-то происходит?
– Я не могу так перевернуться, чтобы увидеть близко.
– Понятно. Боря, – сказал Андрюша. – А почему у тебя трубок нет?
– Потому что я крутой. Могу и кровью истечь.
– У тебя что-нибудь происходит?
– Да.
– Арлен, посмотри!
Я снова повернул голову к нему, но Боря снова сказал:
– Нет, не смотри на меня! Отвернись!
Однако мне показалось, что обрубки Бориных рук и ног стали длиннее, чем были в первый раз, когда я их увидел.
Я сказал:
– А я обещал девочкам все рассказать.
– Не сто́ит, – сказал Боря.
– А мне кажется, надо рассказать, – сказал Андрюша. – Лучше уж пусть они знают. Так они подготовятся к этой мысли.
Я снова задрожал, вспомнив о том, что у меня нет рук. Надо же, такое странное знание, я почти каждую секунду о нем забывал, и каждую секунду оно било меня заново, так же больно и кроваво.
– Как думаете, сколько времени это займет? – спросил Андрюша.
– Да черт его знает, – сказал Боря. – Ну терпи, дрочер.
Он громко засмеялся, его смех в этом озаренном безжалостным светом помещении казался жутким, страшно неуместным, тревожным, крайне абсурдным.
Отсмеявшись, он сказал:
– На самом деле, дрочер, тебе и терпеть-то не надо. Вот отхватили бы тебе руки, как Жданову…
И снова Боря засмеялся, а потом замолчал.
Мы молчали так долго, что я смог слышать наше дыхание: быстрое, шипящее – Борино, быстрое, прерывистое – Андрюшино, быстрое, со слезным присвистом – мое.
Какое же долгое молчание и какое невыносимое, но я не мог его нарушить, сам не знаю почему. Когда меня охватила совсем уж глупая и недостойная паника, Андрюша вдруг сказал:
– А вы помните страшную историю?
– Только этого сейчас не хватало, – сказал Боря.
– Самую глупую, – сказал Андрюша. – Ту, которая никому не нравилась.
– Они у тебя все такие, – сказал Боря.
– Арлен, а ты помнишь?
– А? – спросил я, сознание ускользало и возвращалось, словно море набегало на берег волной.
– Не помнишь, – сказал Андрюша. – Я расскажу. Но это не моя история. Я ее просто слышал.
Боря сказал:
– Вот это пытка. Огонь просто. Огонь и каленое железо.
Но Андрюша не обратил на него никакого внимания. Он стал рассказывать своим монотонным печальным голосом:
– Идут как-то два путешественника. Они шли очень долго, а потом увидели заброшенный дом. Они зашли в этот дом и стали рассматривать вещи. Один видит, там что-то за портьерой спрятано, сдернул портьеру и умер сразу. Другой подошел, посмотрел и тоже умер. Потому что там были космические глаза.
Сначала повисло странное, нервное, натянутое, как струна, молчание, а потом мы все втроем (даже Андрюша) засмеялись.
Я уже упоминал, что я смеюсь редко и сам процесс мне не совсем ясен. Но тут я смеялся до слез и остановиться не мог. Страшилка про космические глаза показалась мне просто уморительной.
Я даже забыл о том, что у меня нет рук, – снова забыл.
Потом зашел Эдуард Андреевич. Он сказал:
– Прошу прощения, срочная операция. Что это вы тут смеетесь, товарищи?
И Андрюша рассказал страшилку про космические глаза и ему. Мы опять начали смеяться, а Эдуард Андреевич посмотрел на нас странно.
Он сказал:
– Теперь вам
