Рулевое колесо теперь вертелось, как полоумное.
Казалось, какой-то невидимый сошедший с ума рулевой управляет судном, поворачивая его к ветру то одним боком, то другим.
После одной страшной волны, внезапно наклонившей пароход совсем на бок, Жаку показалось, что судно не вполне выпрямилось.
В то же время он услышал под ногами глухой шум.
Он не успел сообразить, в чем дело, как почувствовал, что лежит на спине и увидал, что весь океан ринулся в люки «Габонии».
Теперь вода была со всех сторон.
Жак понял, что пароход опрокинулся, и делал тщетные усилия разорвать веревку.
Развязать мокрый узел он не мог.
А между тем вода заливала ему рот, уши, глаза, он чувствовал, что захлебывается, что не может дышать.
Вдруг веревка лопнула как-то сама собой, и что-то потащило Жака из воды.
Он фыркнул, как вылезший на берег щенок, и увидал, что лежит на боку перевернувшегося парохода.
Рядом с ним лежал и негр, с узелком в руке. Это он перерезал веревку.
Очевидно, негр окончательно оставил намерение убивать его.
Несмотря на опасность положения, эта мысль очень обрадовала Жака.
Между тем ветер словно выдохся, и небо постепенно высыхало.
Должно быть, в тучах не осталось больше воды.
Катастрофа, случившаяся с «Габонией», явилась следствием того, что груз оказался недостаточно крепко укрепленным и от сильного толчка весь сдвинулся в одну сторону.
Пароход при этом должен был неминуемо перевернуться.
Конечно, если бы кто-нибудь им управлял, он, может быть, и мог бы избежать слишком свирепого напора волн, становясь к ним носом.
Но судно, которое плавает по морю наподобие пустого бочонка, обречено на гибель при всякой более или менее сильной качке.
Буря кончалась.
Ветер слабел заметно.
Конечно, если бы такой ветер пронесся хоть один раз по парижским или московским улицам, то о нем на другой день, наверное, писали бы все газеты. Но здесь, на океане, после того, что было, он казался легким и приятным ветерком.
Жака удивляло, что пароход не тонул.
Но он быстро сообразил в чем дело.
Судну, нагруженному пустыми бочками, трудно утонуть.
Жак крепко держался за иллюминатор, ибо волны продолжали облизывать гладкий бок судна.
Солнце выглянуло.
Это был один из тех шквалов, которые проносятся со страшной быстротой, успев, правда, иногда натворить немало бед. Вдали еще виднелась уползающая мгла и сверкали молнии.
Встревоженный океан долго не мог успокоиться.
Волны с белыми гребешками поднимались то тут, то там, как большие темно-синие холмы.
Жак огляделся, ища страшную лодку.
Но ее не было.
Должно быть, океану надоело таскать на себе эти трупы, и он исполнил обязанности могильщика.
Жак с отвращением подумал, что тут, наверное, не обошлось без акул.
Горизонт скоро совсем очистился, и Жак с удивлением увидал на востоке какую-то очень ясно очерченную синюю полосу, которую он принял было за новую тучу.
Но это была не туча.
Полоса была совершенно неподвижна, и чем больше Жак вглядывался, тем все более убеждался, что видит землю.
Синяя полоса могла быть только цепью невысоких гор.
— Смотрите — земля! — крикнул Жак негру.
Тот важно кивнул головой с таким видом, будто иначе и быть не могло. Можно было подумать, что все эти мытарства входили в план его путешествия. Во всяком случае он проявил не больше удивления, чем путешественник, едущий в Париж в норд-экспрессе, когда ему объявляет кондуктор, что уже виден Париж.
Жак восхитился таким спокойствием.
«Должно быть, прошел огонь и воду и медные трубы», подумал он.
До самой ночи была видна синяя полоса.
Скверно было, однако, что пропали все сухари, да и пить захотелось снова, как только начало печь это адское солнце.
Снова приходилось радоваться наступлению ночи.
— Как вы думаете, какая это земля? — спросил он негра, когда звезды высыпали на небо.
— Не все ли нам равно, если мы не на ней, — пробормотал тот.
Жака начинала злить эта манера разговаривать. Он вообще мало был склонен к философии, а к негритянской тем более.
— А может быть, мы будем на ней? — решился он заметить.
— Как может быть то, чего еще нет, — последовал ответ.
Жак после этого решил прекратить беседу.
Спать он боялся, чтобы не скатиться в море.
Ему все представлялось, что от какой-нибудь неожиданной волны пароход перевернется окончательно, килем кверху, и тогда придется-таки нырнуть в глубину. Жак плавал, как рыба, но от акулы не спасешься. А уж, наверное, эти твари стерегут тебя, как ночные сторожа. Говорят, они за много верст чуют кораблекрушение.
Когда солнце взошло, Жак вскрикнул от радости.
Синяя полоса за ночь успела превратиться в ясный береговой ландшафт. На фоне серых и красных гор был виден зеленый лес. Можно было даже рассмотреть белую полосу прибоя. Слышно было, как шурша ложились на песок волны.
— Нас гонит к берегу! — воскликнул Жак.
Негр кивнул головой.
Он внимательно вглядывался в ландшафт, словно что-то соображая. В то же время его лицо приняло выражение важное и торжественное.
— Это далеко, — сказал он, — но человеку даны ноги, чтобы ходить.
— А что там такое? Там есть люди?
— Там есть люди.
Жаку так хотелось попасть поскорее на твердую землю, что он едва удерживался, чтобы не пуститься вплавь.
Но, видя что берег не удаляется, а, напротив, приближается, он решил держать себя благоразумно. Какое будет наслаждение поваляться там в густой зеленой траве и побродить по лесу! Наверное найдется какой-нибудь ручеек или речонка!
Лишь бы только поскорее разделаться с этой «Габонией». Не в добрый час, должно быть, он забрался на нее.
Жак пришел в веселое расположение духа.
Видя, как негр сидит, обнявшись со своим узелком, он не удержался.
— Должно быть, вы везете в этом мешке что-нибудь очень драгоценное?
Негр чуть-чуть нахмурил брови.
Но, должно быть, вид земли производил на него такое приятное впечатление, что он не стал сердиться и кивнул головой.
Жак почувствовал сильное любопытство. Недаром был он истым провансальцем.
— Что же вы везете в нем? — спросил он снова.
Негр долго молчал, глядя на острую вершину.
Потом он поглядел на Жака и произнес торжественно:
— Ты хочешь знать, что я везу в моем узле?
— Да, — сказал Жак решительно.
— Счастье! — произнес негр.
В этот самый миг «Габония» уткнулась в песок и остановилась.
Шарло Рекло продолжал осмотр коллекции. Только теперь он каждую вещь трогал пальцем и затем внимательно смотрел на него.
Закончив осмотр, он снова со всех сторон оглядел деревянную руку.
— Благодарю вас, Этьен, — сказал он затем, — больше мне ничего не нужно.
Вернувшись к себе в гостиницу, знаменитый сыщик приказал швейцару говорить всем, что его нет дома, а сам углубился в размышления.
Он сел в кресло, поджав под себя ноги, и устремил взгляд в одну точку.
На столике рядом он поставил несколько пепельниц и огромную коробку табаку. Теперь он мог спокойно курить трубку.
Мысль его работала, должно быть, очень напряженно, потому что глубокие складки собрались на лбу.
Лакей принес ему завтрак, потом обед, потом ужин.
Шарль Рекло не съел ни завтрака, ни обеда, ни ужина.
Остывший суп и печально окаменевшие котлеты так и отправились обратно в кухню.
Дым наполнял комнату густыми синими облаками. Лакей едва не задохся.
Но Шарль Рекло, по-видимому, чувствовал себя отлично.
На другой день он все время что-то чертил или писал и съел бифштекс, но по рассеянности полил его сладким соусом, предназначавшимся для пирожного.
Три дня думал Шарль Рекло, и на четвертый он, наконец, кончил думать, вскочил с кресла, весело потирая руки. Он съел со вкусом свой ужин и затем, подойдя к письменному столу, взял телефонную трубку.
— Это «Марсельский обозреватель»? — спросил он, заранее предвкушая эффект.
— Да. В чем дело? Скорее!
— Говорит Шарль Рекло.
— Кто?
— Шарль Рекло.
— Ну!
— Это редактор? — спросил сыщик, слегка удивленный нелюбезным тоном.
— Ну да…
— Вы на днях присылали ко мне репортера.
— Ну…
— Теперь я могу дать вам некоторый материал. Пришлите репортера.
— Нет у меня свободных репортеров.
— Да ведь это говорит Шарль Рекло, по делу об убийстве Лактьера.
Слышно было, как редактор с треском положил трубку.
Шарль Рекло пожал плечами в полном недоумении.
«Верно, со мной говорил какой-нибудь курьер, — подумал он, — надо самому съездить в редакцию».
Шарль Рекло очень дорожил рекламой. Если он до сих пор вел себя так недоступно, то только потому, что таинственность действовала на умы.
