К моему удивлению, подопечные меня уже ждали, они тоже запомнили прошлый визит.
Второй раз я крепко удивился, сняв с плеча рюкзак и вывалив его содержимое на большой старинный стол в гостиной, где находился камин, это было главное жилое помещение. Непостижимым образом из комплекта исчезло все импортное и современное моей эпохе. То есть протащить через барьер я смог лишь самые простые и примитивные продукты типа тушенки, хлеба, сахара и так далее. Никаких сникерсов и кетчупов, майонеза в пакетах и красивого ассорти из плавленых сыров. В итоге на столе оказались три банки тушенки и кирпич белого хлеба. Ни йогуртов, ни марокканских мандаринов. О лекарствах я, урод, почему-то не подумал, так что уроки продолжались.
Темнело, камин был горяч, но уже еле светился, тяжелые светомаскировочные шторы почти полностью прикрывали большие окна. За классически заклеенными серыми бумажными полосками окнами лучи мощных прожекторов мистически обшаривали ленинградское небо, порой натыкаясь на аэростаты заграждения. Один раз по набережной проехал бортовой грузовичок, затем торопливо прошла пара прохожих, торопясь успеть домой до наступления комендантского часа, а я варил примитивный суп из тушенки с травами. Картошка, лук… Да ничего больше не было! Ничего из действительно нужного и проходящего по параметрам переноса я с собой не взял! Выручили всякие травы, которых у хозяйки нашлось достаточно, запасы остались с мирных времен. Так что сухого укропа я набуздырил в варево будь здоров. Варил сам, потому что женщина собиралась сверхэкономно разделить каждую банку тушенки на три дозняка, а мне нужно было подкормить их как можно быстрей и эффективней. Слышали бы вы, как она стонала, когда я безжалостно сбрасывал в кастрюлю сразу весь говяжий жир! И тут возник еще один важный момент. Женщина попросила меня не варить слишком долго.
Запах! Сука, запах!
Даже на последнем этаже он представлял определенную опасность. Вылетающий в вентиляцию аромат настоящей горячей готовки мясного блюда был способен поднять с кровати полумертвого, уж что-что, а запахи еды голодные люди различают с очень большого расстояния. Его могли почувствовать даже из соседнего дома или с набережной. Этот запах пищи отныне жил отдельно от города, такие запахи там не летают. Они стали чужими.
Дальше – еще хуже. Не могут обычные люди, проживая в блокадном Ленинграде, да еще и самой тяжкой зимой, спокойно готовить на дому супчики на мясе из воистину золотой тушенки, это недостижимая мечта, небывальщина! Неоткуда им было ее, тушенку, взять! Собака, я никогда не думал, что тушенка такая пахучая! Если соседи по подъезду почуют запах, то вполне вероятен визит, а потом донос, обязательный арест, разборки… Да и сама тушенка необычная вообще-то, на жестяной крышке вытеснен год выпуска.
Откуда взялась, товарищ, а? Я прикидывал, не стоит ли брать ту, что хранится в стеклянных банках, предварительно сняв бумажные этикетки, но и тут скрывалась засада. Встречались ли в том времени именно такие банки, с подобной маркировкой на дне, что произойдет, если при простейшей экспертизе проверяющие отправят запрос на завод-изготовитель? Который еще не построили…
Мусор тоже непросто утилизировать: приметную тару просто так на помойку не выкинешь, лучше вообще ничего не выбрасывать, сжигая все возможное в камине.
Вот такие неожиданные, непривычные опасности. Криминал, впрочем, тоже вероятен, тут за еду вполне могут убить. Так я узнал, что лучше ничего не жарить, не запекать и стараться не использовать в готовке ароматические продукты. Полный ужас. Голодные прятки!
Больше всего меня бесила собственная беспомощность в попытках сделать нечто большее, нежели помощь всего одной семье. Ну и что, что много прочитал по теме? Лишь теперь, познав этот страшный мир изнутри, со всеми его изнанками и скелетами в шкафах, я увидел пусть и спящими глазами, но очень образно, мне открылось чудовищное очевидное – Михаил Сомов тут даже не пешка в чьей-то игре. Он – кусочек антиматерии, запросто способный не просто взорваться при контакте, но и уничтожить все вокруг и всех соприкасавшихся с ним.
Я не мог нагрузиться продуктами, как верблюд, хотя и был готов к такой ноше, не мог заявиться в ближайший домовой комитет, жилконтору или в местный совет. Кто таков, оголец, откуда такие ништяки? Как бы мне ни хотелось, не было ни малейшей возможности расширять зону помощи территориально, хотя сам визит к опекаемой семье занимал совсем немного времени. Хождения, а уж тем более блуждания с выискиванием по улицам города и высматриванием нужных окон были противопоказаны категорически.
И даже в этом подъезде руки были связаны! На третьем этажа была еще одна жилая квартира с окнами, выходящими во двор-колодец, и там последние дни доживала старушка, к которой очень редко приходили какие-то дальние родственники. На предложение помочь еще и ей моя хозяйка лишь мрачно покачала головой, уверенно заявив, что та обязательно расскажет обо всем родне, это верный провал.
В случае с опекаемой женщиной надежно работал материнский инстинкт: я твердо знал, что уж она-то точно ничего и никому не расскажет. Делать нечего, мне пришлось постепенно смириться, начав помогать только одной семье, а из вылазок позволять себе лишь процедуры охранного сопровождения хозяйки, когда Она ходила за талонами и на отоваривание. Здесь тоже были свои тактические нюансы – например, женщину нельзя было раскармливать, так, что ли… Это сразу бросится в глаза всей очереди, цвет лица и запахи прежде всего. Дикость!
В дорогу Она вынужденно надевала специальное старенькое пальто, спрятанное глубоко в кладовой, которое гарантированно не могло пропахнуть вкусными запахами готовящейся еды. А я выработал специальную походку городского дурачка, научился быть горбатым, резко уменьшая рост, а передвигался уродским шагом, чуть ли не гусиным. Четыре сотни метров по набережной, а устаешь так, будто десяточку с полной выкладкой пробежал на норматив… Зато в этой, вполне органично выглядевшей связке из голодающей старшей сестры и великовозрастного инвалида молчаливые люди в очередях не обращали на меня никакого внимания. Да и я близко не совался.
Вскоре это стало привычным делом. Некоторое время мы шли вдоль канала, где было очень мало прохожих, и я, всегда чувствовавший неприязнь к толпе, находился в спокойном, даже комфортном состоянии.
Раз за разом меня переносило к парадной, я нырял за двери и поднимался наверх, уже привычно слыша только собственные шаги. Ходил к проруби за водой, уже самостоятельно, это недалеко и легко, ничего хитрого в такой операции нет. Взял чиненые-перечиненые санки, пару бидонов с крышками, топор, деревянную лопатку для очистки проруби ото льда – и вперед. Разве что время выбирал такое, чтобы народу на реке было поменьше. Порой вынужденно, но молча все-таки контактировал с другими людьми, пришедшими к реке. Точнее, невнятно мычал, слыша в ответ короткие фразы-команды «Подвинься, милок», «Не мешай», «Помоги-ка санки втащить»…
Случались и приключения. Как-то раз нас попытались конкретно ограбить. Молодой наглый урка дождался, пока хозяйка заберет хлеб, и прыгнул внаскок в переулке. Бесом сбоку выскочил, сразу выставляя перед собой простенькую финку. Молодой, далеко не откормленный бычок, но и не из голодных, поэтому бодрый, даже резкий. Щуплый, просторное темно-серое пальто с отложным воротником из каракуля меня не обмануло, на ногах короткие подвернутые валенки на подбое – в таких удобно бегать. Шарфа не было, чтобы не схватили в драке на удушающий прием, его заменял высокий ворот толстого свитера.
Лишней болтовней он не занимался, и так все было ясно. Работал именно по женщине, заранее, видать, оценив меня как объект, не способный к осознанному сопротивлению, только цыкнул вправо, где я стоял:
– Нишкни, болезный!
Я в ответ взволнованно закудахтал, испуганно замычал с подвыванием, все согласно роли. Разведя руки в стороны, криво и неуклюже немного придвинулся к уркагану чуть ближе и, сразу сократив расстояние длинным шагом, снес его на снег резким лоу-киком, вложив в удар столько накопившейся за все эти переносы ненависти и злой силы, что, похоже, сломал ему конечность. Заорать он не успел. Выломав одной рукой ножик, я, навалившись на лежавшее тело, схватил его за горло прямо поверх свитера, чувствуя, как противно захрустело под пальцами. Пальцы, боли в которых я не чувствовал, быстро продавливали плоть.
