Да, он не знал этого, но был готов полюбить всё, что там бы ни оказалось. Вероятно, это было связано с тем, что он любил её душу. А чем же является Душа Женщины, если не её телом?..
«Я так и знала! Я же так и знала!» — всхлипывая, приговаривала Алёнка, продолжая гладить бельё. «Господи, конечно, на всё воля твоя! Гы-гы-гы, — снова вздрогнула она от собственных слёз, — ну как же мне плохо-то, Господи! Неужели же тебе всё равно? Я люблю тебя, Господи! Но ведь его же я тоже люблю! Чёрт бы нас всех побрал!» И в ту же секунду она случайно наехала утюгом себе на руку. Алёнка пронзительно взвизгнула, потрясла рукой в воздухе, поморщилась от запаха палёной пластмассы и коротко засмеялась тому, насколько внимательны к ней так называемые небеса.
«Чёрт бы нас всех побрал!» — в запале богоборческой истерики снова повторила она. Порывом внезапного ветра приподняло занавеску, которая тут же зацепилась за гладильную доску. Девушка попыталась было её поправить, но именно в этот момент её правая ножка выскользнула из тапочка, она потеряла равновесие, и вся честная компания: Алёнка, утюг и гладильная доска, к неописуемой радости торжествующего Мироздания рухнула на пол.
«Любить-колотить!» — выругалась красивая кукла, заметив, что занавеска также оторвалась, а карниз беспомощно повис на одном шурупе. После этого она выключила утюг, села на пол и безудержно зарыдала.
Возможно, Алёнка проплакала бы весь день, но неожиданно к ней в форточку влетел почтальон. «Чик-чирик, — сказал он, — для Вас секретный пакет!» Она вытерла свои игрушечные девичьи слёзки и молча забрала у него из клюва зелёный конверт. «Да уж, — горько усмехнулась она — конечно, в Тайной Канцелярии всё, что хочешь, можно найти! Хоть зелёный конверт, хоть какой! Одно слово — ГДР!»
На государственном бланке было написано:
«Да уж, теперь-то, конечно, самое время, — хмыкнула сквозь слёзы Алёнка, — впрочем, знать бы, где упадёшь, соломку бы подстелил!» Она сварила себе кофе и пошла в ванную, а когда вышла оттуда и выпила уже холодный напиток, пошла в комнату, достала со шкафа гитару и постепенно запела такую песню:
Мой любимый говорил мне: «Ку-ку!
Мы будем вместе всегда, фифти-фьють!»
Говорил «iсh libidich!», говорил «I love you!»,
а теперь душа моя трепетная, будто в снегу.
Плачь, кричи, моё сердце, бей в печени колокола!
Никогда уж меня не услышит любимый мой.
Закрутилась кручина в желудке, такие дела,
но шепчу я: «Спасибо, любимый, за эту боль!»
Помнишь, как говорила тебе я «мяу» — ты «гав-гав» отвечал?
Нежной кошкой стелилась, а ты меня волком брал!
Почему? Почему уже этого не вернуть
ни сегодня, ни завтра, ни даже когда-нибудь?
Я — красивая кукла, а ты — из пластмассы майор,
и пускай лобок у меня, как коленка, или как лоб!
Лишь с тобой я узнала про трепет, про жар и озноб;
лишь с тобой поняла, что такое другой коленкор…
Не прошу тебя помнить, любимый мой, обо мне!
Если сможешь, забудь — не хочу, чтобы ты страдал!
Я нашла это Счастье, которого ты не искал.
Будь уверен, я сохраню до последних дней!
Ты забудь меня, свою девочку, коли так тебе лучше!
Больше встретиться нам никогда не представится случай.
Всё, что строила я, мой любимый, ты должен разрушить,
И последнюю песню мою, едва ли тебе стоит слушать…
Будь, что будет, любимый, а также, что было — то было!
Позабудь обо мне… чтобы я о тебе не забыла…
Да, такое вот неподдельное страдание содержала песенка печальной Алёнки. Она не знала ещё, да и не могла знать, что обе Тайные Канцелярии, как Небесная, так и Канцелярия Пиночета, посовещавшись уже окончательно определили судьбу Хелен Дранк, она же — Алёнка, она же — агент Фортуна.
До вылета второго самолёта по маршруту «Москва — Берлин» оставалось четыре часа. Это означало, что возможность последней встречи с майором исключена. На полигон она уже не успевала. Телефон же ей обещали установить только в третьем квартале.
День плача начался с того, что вставший не с той лапы Мишутка вышел к себе на балкон, посмотрел на розовые рассветные облачка и подумал: «Ах, как красиво это утреннее небо! И ведь это всё опять просто так! Не пришло ещё, видимо, время, глядя, на это небо, сделать единственно верный вывод. Мне два года уже, уж более семиста дней и ночей пережил я, философичный такой себе медвежонок, но ни один из них по-прежнему не имеет значения. Не вырисовывается ни таблицы, ни линии! Как же это всё грустно!» Он не заплакал, конечно, но вздохнул достаточно глубоко; затем вернулся на кухню и стал печально чистить картошку.
В это самое время майор Парасолька подходил к КПП и медленно думал о своих неудачах: «Да-а, картина складывается нелицеприятная. Это вам не „Мишки в лесу“! Не сегодня — завтра война придёт. Постучится косматою лапой в дверь — а там и с петель! Да-а, нехорошо выходит. Взрослый человек, боевой командир, а какую-то железную дырку отыскать не могу! И выговор мне некому сделать. Да и не в личном деле тут дело! Просто не надо никому ничего! Прям, будто это я — Ваня, я всё должен решать, а он себе только знай, динозавров лепит! Эге-ге…» И он немного покашлял.
Когда Парасолька уже занимал своё место на башне, Сима проснулась в их супружеской постеле с острым желанием помочиться. Но стоило ей как следует устроиться на унитазе, тотчас же её посетила мысль о бренности всего сущего. «Странно всё как-то, — подумала Сима, — вот вроде и вагина у меня теперь есть, а что делать с ней, я не знаю. И Парасолька не знает. Надо бы с Алёнкой что ли поговорить. Но ведь она просто так не скажет. Придётся ей чем-нибудь пригрозить. Как же скучно всё это!» Тем не менее, как у всякой женщины, у Симы не расходились мысли и действия, в силу свойственной слабому полу патологической уверенности в несомненности собственных желаний и чувств. Она наскоро позавтракала и действительно отправилась к Алёнке.
Сима шла по зелёной улице и нет-нет, да поглаживала сквозь карман куртки рукоятку складного ножа. Однако добраться до Алёнки оказалось не так-то просто. Сначала она наткнулась на запертую дверь, а потом у неё и вовсе сломался каблук. Пришлось спешно возвращаться домой и переобуваться в кеды. Когда она уже почти завязала шнурки, её взгляд скользнул по трельяжному зеркалу в прихожей. На мгновение Сима даже остолбенела, а потом недоверчиво потрогала жирно намалёванную её же ярко-красной помадой надпись «Я люблю тебя. Встретимся после смерти в полдень…» Но уже в следующее мгновение девушка расшнуровала кеды. Освободившись от только надетой обуви, в мгновение ока скинула юбку и стремительно впрыгнула в тренировочные. Затем снова влезла в кеды, накинула куртку, коротко почесала пах и бросилась на зелёную улицу. Теперь она уже не шла, а бежала, и в голове у неё, будто майский жук в спичечном коробке, жужжало и подпрыгивало односложное ругательство «Сучка!»…
В тот момент, когда Сима обнаружила на своём зеркале зловещую надпись «Встретимся после смерти в полдень!», обнимательная обезьянка Тяпа как раз допила свою третью, а следовательно последнюю чашку утреннего кофе и, лениво окинув взглядом свою кухню, на мгновение задержалась на календаре. «Опять вторник!» — вздохнула она и нервно хихикнула, заметив, что настенные часы показывают ровно двенадцать. Тут и майское солнышко выплыло из-за зеленоватой тучки, как, впрочем, и зеленоватая тучка наконец проплыла мимо солнышка в сторону новой луны, то есть с запада на восток. Решительно всё в это время и в этот день буквально подталкивало жизненно активных мужчин к сбору кокосов, а их бывших и будущих женщин, соответственно, к воспоминаниям или к мечтам.
Допив кофе, Тяпа вышла на балкон и стала пускать мыльные пузыри. В процессе этого увлекательнейшего занятия обезьянка думала о том, как же всё-таки мудро она поступила, презрев детское эгоистическое нытьё своего сына Андрюши и отправив его в детский сад, где он сызмальства научится грамотно сосуществовать с якобы подобными ему особями. И ведь действительно, болтался бы он дома безо всякого дела, торчал бы на балконе и пускал себе мыльные пузыри, а так любой котёнок или щенок его возраста одним присутствием своим в его неопытной юной жизни помогают ему постичь истину бытия, то есть ограничивают его свободу и, попросту говоря, мешают жить. И в этом, конечно, есть своя божественная логика, ибо каждая обезьяна, независимо от пола, должна рано или поздно понять, что право на беспрепятственное пускание пузырей не имеет ни одна тварь ровно до той поры, пока сей процесс не перестанет доставлять ей истинного удовольствия.
