И он продолжал:
"… Что касается меня, Улисса Меру, то я со своей семьей нахожусь на борту космического корабля. Мы можем существовать в течение многих лет. У нас есть сад, огород, животные в зоологическом отсеке. Мы ни в чем не испытываем недостатка. Может быть, мы найдем когда-нибудь гостеприимную планету. Но об этом я могу только мечтать. А потому подробно и беспристрастно излагаю ниже все, что со мной приключилось.
В 2500 году вслед за двумя моими старшими товарищами я взошел на борт космического корабля, который должен был достичь сонма планет, над которыми царственно сияет сверхгигантское солнце Бетельгейзе.
Это был смелый замысел, самый дерзкий из когда-либо осуществленных землянами. Звезда Бетельгейзе, альфа Ориона, как ее назвали астрономы, удалена от нашей планеты почти на триста световых лет. Она отличается целым рядом особенностей. Прежде всего своими размерами: ее диаметр превосходит наше Солнце в триста, а может быть, и в четыреста раз, то есть, если бы это чудовищное светило встало на место Солнца, его корона простерлась бы до орбиты Марса. Затем — силой света, ибо это звезда первого класса, самая яркая из созвездия Ориона; несмотря на огромное расстояние, ее можно наблюдать с Земли невооруженным глазом. Далее — спектром излучения: она испускает ни с чем не сравнимые по великолепию красные и оранжевые лучи. И наконец, это звезда переменной яркости. Бетельгейзе — пульсирующая звезда, и интенсивность ее свечения все время меняется в зависимости от изменения ее диаметра.
Но почему, когда было установлено, что все планеты солнечной системы необитаемы, мы избрали для первого межзвездного перелета столь далекую цель? Такое решение принял профессор Антель, главный организатор и полновластный руководитель экспедиции, истративший на ее подготовку почти все свое огромное состояние. Он сам создал проект нашего космического корабля, сам наблюдал за его постройкой. Но свой выбор профессор объяснил мне лишь позднее, уже во время полета.
— Любезнейший Улисс, — сказал он, — полет к Бетельгейзе, в сущности, ничуть не труднее и лишь ненамного дольше перелета к какой-нибудь более близкой звезде, хотя бы к Проксиме Центавра.
Но тут я счел своим долгом запротестовать хотя бы для того, чтобы блеснуть недавно приобретенными астрономическими познаниями:
— Лишь ненамного дольше! Как же так? Ведь до Проксимы Центавра всего четыре световых года, а до Бетельгейзе…
— … целых триста световых лет, о чем я прекрасно осведомлен. И все же до Проксимы Центавра нам пришлось бы лететь почти столько же или совсем немногим меньше, чем до Бетельгейзе, которой мы достигнем через каких-нибудь два года. Вам это, разумеется, кажется невероятным, потому что вы привыкли к нашим межпланетным перелетам, этим блошиным прыжкам, когда допустимо предельное ускорение, поскольку оно длится всего несколько минут, а крейсерская скорость по сравнению с нашей до смешного мала… Пожалуй, пора уже объяснить вам, как движется наш звездолет. Благодаря усовершенствованным ракетам, которые мне удалось изобрести, наш космический корабль способен перемещаться в пространстве с наивысшей скоростью, доступной для материального тела, то есть со скоростью света минус эпсилон.
— Минус эпсилон?
— Я хочу сказать, что наша скорость бесконечно приближается к скорости света, отставая от последней всего на одну миллиардную, если вам так легче понять.
— Предположим, — сказал я. — Это мне понятно.
— Но вам также следует усвоить, что, когда мы перемещаемся в пространстве с такой скоростью, наше время значительно отличается от земного, и чем быстрее мы летим, тем больше это отличие. Например, сейчас, пока продолжался наш разговор, у нас в звездолете прошло всего несколько минут, а на Земле — десятки месяцев. Когда же мы достигнем предельной скорости, время для нас почти остановится, хотя мы этого и не будем замечать. Тогда две секунды для вас и меня, два удара сердца для вас и меня будут соответствовать многим годам для тех, кто остался на нашей планете.
— Это мне тоже понятно. Именно это дает нам надежду добраться до цели прежде, чем мы умрем от старости. Но почему в таком случае наше путешествие продолжится два года? Почему не несколько дней или несколько часов?
— Я как раз к этому подхожу. Все очень просто: для того чтобы достичь максимальной скорости, когда время почти останавливается, нам понадобится около года, ибо наш организм не выдержит более сильного ускорения. И еще год уйдет на торможение. Теперь вы представляете график нашего полета? Год на ускорение, год на торможение, а в середине всего несколько часов, но за эти часы мы пройдем наибольшую часть пути. И если вы это усвоили, вам должно быть понятно, почему перелет до Бетельгейзе для нас продлится лишь немногим дольше, чем перелет до Проксимы Центавра. В последнем случае нам все равно пришлось бы провести в звездолете год, необходимый на ускорение, и еще год — на торможение, а между ними может быть всего несколько минут вместо нескольких часов, как при полете к Бетельгейзе. Разница в общем-то ничтожная. Но я старею и уже, наверное, не смогу осуществить еще одну экспедицию: поэтому я сразу избрал один из наиболее отдаленных уголков вселенной, ибо надеюсь отыскать там миры, совершенно не похожие на наш.
Подобного рода беседы помогали нам коротать часы досуга, и с каждым разом я проникался все большим уважением к глубокой мудрости профессора Антеля. В науке не было такой области, которая была бы ему незнакома! Мне оставалось лишь радоваться, что нашу смелую рискованную экспедицию возглавил такой человек.
Как и предвидел профессор Антель, наше путешествие по локальному времени звездолета продлилось около двух лет, за которые на Земле должно было пройти не менее трех с половиной веков. В этом заключалось единственное неудобство столь далекой экспедиции: если нам даже удастся благополучно возвратиться, мы найдем нашу планету постаревшей на семьсот-восемьсот лет. Но об этом мы пока и не думали. Подозреваю даже, что перспектива сбежать от своего поколения особенно прельщала профессора. Он неоднократно признавался, что устал от людей…"
— Люди, все время люди… — снова заметила Филлис.
— Да, люди, — подтвердил Джинн. — Так и написано.
"… За весь полет у нас не было ни одной серьезной неприятности. Мы стартовали с Луны. Земля и все остальные планеты быстро скрылись из глаз. Солнце стремительно уменьшалось, пока не превратилось в оранжевый шар величиной с апельсин, потом стало меньше сливы и, наконец, сделалось сверкающей точкой, не имеющей измерений, одной из звездочек, которую только всезнающий профессор Антель мог еще отыскать среди бесчисленных звезд галактики.
Итак, мы жили без Солнца, но нисколько от этого не страдали, ибо наш корабль имел соответствующие источники света. Не страдали мы и от скуки. Беседы профессора были поразительно интересны; не случайно за эти два года я узнал больше, чем за всю свою жизнь. Кроме того, я приобрел необходимый опыт в управлении звездолетом. Это оказалось неожиданно простым делом: достаточно было дать задание электронным приборам, и они сами производили все необходимые расчеты и направляли полет.
Наш сад доставлял нам немало радостей. Он занимал на корабле значительное место. Профессор Антель, помимо всего прочего, увлекался ботаникой и сельским хозяйством и, естественно, хотел проверить некоторые свои теории относительно развития растений в условиях космоса. Опытным участком ему служила кубическая оранжерея со сторонами в десять метров. Благодаря многочисленным стеллажам весь объем этого куба использовался полностью. Почва постоянно обновлялась химическими удобрениями, и не прошло и двух месяцев со дня отлета, как на грядках, к нашей радости, начали вызревать всевозможные овощи: с этого времени «космический огород» в изобилии поставлял нам здоровую свежую пищу. Но в заботах о полезном не было забыто и приятное: одну секцию оранжереи мы отвели под цветы, за которыми профессор ухаживал особенно любовно. Этот оригинал захватил с собой несколько птиц, бабочек и даже одну обезьяну, маленького шимпанзе; мы назвали его Гектор, и он всю дорогу забавлял нас своими проделками.
