Цари тихие, битые, в очах печаль, хлебца просят немытые чада, жены тряпки стирают в ушатах, а поесть-то ведь надо? И царевне Алене их жаль. Все на свете — соседи! Вечерок скоротают в беседе, о косьбе, о себе, о судьбе говорят. Выйдут гости из дому, и Алена для малых несытых царят хлеб сует — то тому, то другому. Вот какая была!
А себя блюла.
А блюсти себя не легко — есть корова, дает молоко, а как пахнет слоеным тестом! Как-никак, а невеста.
И повадился к ней знаменитый герой, воин Аника. Попробуй его прогони-ка! Грудь горой, усища чернейшие вьются кольцом. И в глазах по черной черешине. Ходит к Алене с венчальным кольцом.
Саблей грохочет — свататься хочет: «Замуж иди! Любовь, мол, клокочет в груди. Растопчу, кого захочу, государство тебе отхвачу».
Но Алена ему — на порог, не тебе, мол, печется пирог, заложила калитку на палку — и за прялку. Тянет нить, чтобы кружево тонкое вить. Час садиться и солнцу. Вечер долог, а дорог. И поет своему веретенцу:
Расскажи-ка ты,
веретенце, мне,
кто мне чудится
по ночам во сне?
Веретенце жужжит, ничего не рассказывает, у Алены слезинка на щеку соскальзывает, и она, погрустив да помедливши, напевает о том же, об этом же:
Где его найти
и в какой стране,
расскажи-ка ты,
веретенце, мне.
Веретенце жужжит, ничего не рассказывает, и царевна оборванный связывает с концом конец, прикрывает ставнем оконце. И снимает венец с золотого чела, вяжет лентою косу ржаную, гасит жаркий светец, разбирает постель кружевную — сама плела. И как будто в ладье поплыла.
И как будто глядят на нее в глазок молодецких два глаза. Посмотреть бы на них хоть разок! Да они из десятого сказа.
Сказ девятый
Скоро сказка сказывается,
не скоро дело делается.
В домах Онтона-города
на ложах с балдахинами
без простыней и наволок
уснули их величества,
уснули, не поужинав,
проснутся, не позавтракав,
и, сим обеспокоенный,
в казенной канцелярии
не спит его сиятельство
вельможный граф Агрипп, —
подбородком к конторке прилип, хрипло дышит в халате наваченном шелковом, цифры грифелем пишет да костяшки на счетах отщелкивает — сколько лакомой снеди осталось? Малость самая! Залежалась еще шамая, да ее не приемлет душа моя. Стал стар, и катар. И вести королевство не просто. Чем прокормишь царей двести тысяч? И пшена-то в амбаре не сыщешь. Сводит лоб от сего вопроса. Околела свинья, что была супороса, по незнанью поев купороса. Пахарь-знахарь опять не привез ни овса, ни проса. Огород лебедою порос. Пустота на столе и в стойле. Голод грядет, бескормица! Что ли, в другое царство оформиться? Да оформят ли? Ой ли!
Папку с делами открыв, граф Агрипп разбирает архив.
Дай памяти, бог, — кто помог Емельяну? А не бог! Глянул — к чертежному плану приколот старинный листок. А на нем адресок пустынника некоего.
Двести лет — долгий срок! Может, нету его?
Он-то, он может выручить город Онтон! Может, в гроб еще не положен?
Граф Агрипп-то раз пять уже омоложен, заморожен и вновь разморожен. И живет. Только пучит живот от дурного меню.
Вот и план расчертежен — луга, стога, полей триста га, пустырь, монастырь, дорога. Круто, полого, справа — канава, слева — дубрава, в сосенках — просека, к старому пню, посреди рощи. Чего проще?
Подойду и ответить вменю:
— Ваше Пустынничество! В чем причинность того, что ни сена коню, ни нюансов в меню, спаржа даже гниет на корню и крапива? Роста нет ячменю, нет и пива.
И пустынник, может, постигнет — как добыть провиант. И предложит какой вероянт.
Разработан проект и доложен. Заложен возок, пара кляч, едет граф, едет врач, со своим инструментом палач (если старец упрямиться станет), и айда к тому самому месту, где нашел себе Макс Анастасью-невесту.
Не скоро графу ездится,
недели едет, месяцы,
каретой слякоть месится,
то гать, то околесица.
Тут царские окраины,
луга неубираемы,
грибы несобираемы,
накинуты шлагбаумы,
и каждый под замком.
Пошла земля ничейная,
а чья ничья — неведомо,
какого назначения —
незнамо, не разведано.
Но где ж дубравы цельные?
Где сосны корабельные?
Где рощи? Все порублены,
невемо кем погублены,
и всюду пни да пни.
А между пней растреснутых,
колючками обнизаны,
хвощи царят в окрестности,
на них коронки сизые,
в шинах-прыщах, как ящеры,
их чертовыми тещами
прозвали еще пращуры,
а завладели рощами
давно, видать, они.
Был бор, а весь обуглился.
И все же граф любуется:
дубы и те не выжили,
вощи их силой выжили,
березы были — вымерли,
хвощи хвостами вымели,
везде торчат их заросли.
Подпрыгнул граф от зависти:
— Вот сила! Как взялась!
Со страху клячи пятятся.
А где ж пустынник прячется?
Ни пчелки, ни подсолнуха!
И словно сон из сонника,
пенек оброс опятами,
а под хвощами сочными,
за паутиной спрятанный,
ну, меньше пальца, сморщенный
сидит пустынник Влас,
махонек, тощ, как заморенный, поздний опенок. Чертов Хвощ из прыщавых своих перепонок, зубаст и остер, распростер свои жирные пилы. До пустынника только аршин. Дорастет — и конец разнесчастному Власу, как себя ни морщинь, как ни прячься.
Врач сам разглядеть его лупою хочет, старец тихое что-то лопочет, а никак не слыхать голоска, тоньше он волоска паутинного, глуше утиного пуха. Только это врачу не в диковину — вынул он слуховую слуховину, воткнул в оба уха, и послышалось глухо, но внятно и даже понятно:
Людичи, людичи,
внучичи и отчичи,
хвощичей колючичи
вылущат вам очи-чи.
Оттащите вы меня
от Шипа Шипочича,
обрубите корни пня
Дубача Дубочича.
А уж я вас выручу,
чуру-чуду выучу.
Есть река, за ней река,
за рекой еще река,
а за самой рекастой
рукавистою рекой
есть такой невесть какой,
и глазастый и рукастый,
Мастер-На́-Все-На́-Руки,
целый дом одной рукой
подымает на руки.
Он и мастер
кожу мять,
он и масло
отжимать,
всякий злак
сеять, жать,
сайки с маком
в печь сажать,
лес рубить,
рыб ловить,
пуд железа
выплавить.
Вам его бы
полюбить —
всем помог бы,
стало быть,
Только чур — не тово!
Силой мастера того
на работу не поставить,
и плетями не заставить,
и цепями не связать,
и обманами не взять,
и себя погубите,
если не полюбите.
Людичи, людичи,
будьте — людо-любичи,
пропадете, будучи
людо-люто-губичи.
Оттащите вы меня
от Шипа Шипочича,
обрубите корни пня
Дубача Дубочича.
Обе клячи сгоряча
в дом доскачут до ночи,
там отдайте старича
в ручичи Аленычьи.
Тут зовет граф Агрипп палача с топором-секачом у плеча. И палач оказался полезен, поднял он свой железен топор, а топор у него не тупой — в пень как врезался с маху, срезал ровно двенадцать корней.
Ну и поднял дубовую плаху да пустынника Власа на ней.
Завернули его аккуратно в бумагу — так-то будет верней, — чтоб пустынник в пути не пылился, чтобы дождь на него не полился.
Только кучер выхватил кнут — жеребцами вздыбились клячи, и Аленин домок тут как тут. И в оконце ее тук да тук.
Та от радости плачет.
Волшебство, не иначе!
И пошел в столице слух: за рекой есть такой — и кузнец, и пастух, и строитель, и кормилец, и солений всех солитель, как сапожник славится и на всех управится, напечет пироги, всем сошьет сапоги, как кому поправится, всем кареты золотые, начеканит золотые, накует всем корон, надоит всем коров, вина запечатает, указы напечатает, рыб наловит для ухи, изготовит всем кафтаны, будут статуи, фонтаны, пудра, кружево, духи, и стихи, и романы, блюда дичи и грибов! Говорят, нужна любовь? Ерундистика! Блеф! Беллетристика! Бред! Надо взять, и связать, и схватить, и скрутить, строго Мастера наставить, выдавать царям заставить полное довольствие. Вот тогда зацарствуем в наше удовольствие!
Звать Анику-воина, накормить удвоенно, дать аркан и ятаган, ястреба клювастого, кобеля зубастого и коня как ураган — пусть изловит наскоро работягу Мастера да накажет настрого!
