Первым пришел в себя Боб Иванович:
— Это шанс! Я точно тебе говорю, это шанс!
Вараниев тяжело посмотрел на соратника:
— Ты думаешь?
— Почти уверен! — убежденно ответил Боб Иванович.
— Он нам не поможет: я не заплатил ему.
— Не заплатил — заплатишь, — убеждал Шнейдерман.
Но оптимизм к председателю не приходил:
— С чего заплачу? Я на эти деньги Жанетте квартиру купил.
— Как купил, так и продашь, — объяснил второй человек в партии.
— А воспитывать Вождя ты будешь? На партийной квартире?
Шнейдерман молчал, обдумывая, что ответить.
— А что, неплохая идея, — опередил его Вараниев, — квартиру продадим. Но не ту, где Хвостогривова с Великом, а партийную. Ту, в которой ты проживаешь. Если, конечно, Гнездо разрешит.
— Я там прописан! — парировал Шнейдерман.
— Выпишешься. Ради великой цели партии.
Подобная перспектива соратника явно не обрадовала.
— Может быть, и ты свою квартиру продашь ради той же самой цели?
Ответ председателю не понравился:
— Я, можно сказать, коренной москвич!
— Коренные только лещи на Волге, — дерзко откликнулся Боб Иванович.
— Короче, будет так, — безапелляционно заявил Вараниев, — партийную квартиру продаем, а тебя к Жанетте подселим. Признаем, так сказать, ваши отношения. А чтобы ты не зазря зарплату получал, будешь заниматься воспитанием Вождя.
— Какие отношения?! Какое воспитание?! Да если бы я даже и был воспитателем по образованию, то все равно не взялся бы ни за какие деньги! А с Жанеттой сам живи, если хочешь. Мне противопоказано: характеры разные.
Диалог все больше обострялся, что не было выгодно ни одному из спорящих. Слишком теплым находил свое место в партии Шнейдерман. Вараниеву же не нужен был неподконтрольный носитель информации о рожденном Вожде.
— Даю тебе месяц на поиски жилья, — постановил председатель. — Если не найдешь — у меня перекантуешься: комната дочери свободна. Компенсацию за аренду будешь получать. Все, тема закрыта. Что касается Велика… Будем надеяться, что Ганьский поможет. Но надо ему заплатить. Еврухерий так и сказал: «Велик от рождения болеть будет, а Ганьский помочь сможет». Видел, надо полагать…
Товарищи по партии вышли из библиотеки и разъехались по домам.
* * *
Ганьский сидел за столом, медленно перемещая огромную старинную лупу в бронзовом корпусе, — рассматривал и анализировал почерки, присланные ему заказным письмом. Раздался телефонный звонок. Ученый снял трубку, и голос его стал сахарным:
— О, Виктор Валентинович, дорогой! Сколько лет, сколько зим! Как здоровье? Как семья? Спасибо, мне грех жаловаться, весь в работе. Много интересных тем, есть успехи. Чем обязан вашему звонку? Смею предположить, вы просто вспомнили ученого и почувствовали себя неловко: совсем позабыли раба науки.
Услышав просьбу о встрече, Аполлон Юрьевич любезно пригласил:
— Милости прошу в гости. Жду вас!
Ровно в десять утра Ганьский открыл дверь.
— Прекрасно выглядите, Виктор Валентинович! Рад вас видеть. Я-то, признаться, грешным делом, засомневался: уж не обидел ли чем. Совсем ведь меня позабыли. Как поживаете, дорогой?
— Что вам сказать, Аполлон Юрьевич… Сам вроде бы неплохо. Активный образ жизни, болеть некогда. Супруга все больше у телевизора, тоже здорова.
Последнюю фразу Вараниев произнес с такой интонацией, что Ганьскому показалось: если бы и болела, председатель не очень бы расстроился.
— А вот это плохо. Мало того, что гиподинамия развивается, так ведь еще и голова ничего полезного не получает. Отучайте ее от экрана, уважаемый. Но постепенно, чтобы нервную систему не сорвать. Что же она смотрит?
— Я всего не знаю, но по большей части чепуху всякую.
— Искренне сочувствую. Телевизор действует на подкорку, вызывает привыкание посильнее, чем у курильщиков или алкоголиков. Изменения психики гарантированы через два года при ежедневных трехчасовых просмотрах. Через пять лет — стойкие нарушения: подавление воли, разорванное мышление, эмоциональная тупость. Однако что же привело вас ко мне, дорогой Виктор Валентинович? — поменял тему Ганьский.
— Племянник. Сын моей любимой сестры болен.
— Вот как? Печальная весть! Увы, никто в нашем бренном мире не застрахован от болезней. И какой диагноз? Кто поставил?
— Профессор Зайцевский определил «синдром попугая», — грустно сообщил председатель.
— Боже ты мой! — всплеснул руками Аполлон Юрьевич. — Большего зла для ребенка, чем консультация этого пузатого головастика из Института наследственности и генома, и придумать трудно! Человек, далекий от медицины, общаясь с ним, подумает: вот он, бог исцеления. А на самом деле — сплошная болтовня. Не он ли порекомендовал меня? — улыбнулся Ганьский, уверенный в отрицательном ответе.
— Нет. Вы мне в телефонном разговоре сказали как-то, что при генно-хромосомных заболеваниях надо смотреть в справочниках, кто номер один из врачей. Там я вас и нашел.
— Важное уточнение, Виктор Валентинович: я — не врач. Но действительно с большой долей вероятности могу утверждать, что являюсь единственным ученым в мире, который располагает реальной возможностью помочь. Об этом вы и пришли просить меня, смею предположить?
— Да.
— Очень тронут вашим поступком. Так хлопотать за племянника… Нечасто встретишь подобное отношение в наши дни. Что ж, готов попытаться.
— Спасибо! Огромное спасибо! — Улыбка осветила лицо Вараниева.
— Но должен вас огорчить: тут есть некоторые острые углы, которые необходимо сгладить. Проблема, как ни прискорбно, в муже вашей сестры. Этот человек самым недостойным образом обманул меня, нарушив условия договора. По всем канонам жанра я должен был бы, не раздумывая, передать ему через вас свой категорический отказ. Я ведь клятву Гиппократа не давал. И тем не менее чувствую себя сопричастным к судьбе мальчика. Да и чисто по-человечески не могу пройти мимо, зная, что имею реальную возможность помочь. Поэтому прошу вас передать зятю, что я готов пойти ему навстречу. Точнее сказать — его ребенку. Само собой разумеется, его финансовые обязательства должны быть им реанимированы.
Вараниев, выслушав монолог Ганьского с подчеркнутой внимательностью, поблагодарил ученого, принес извинения за зятя, заметив, что отвечать может только за себя. Заверил, что сам так никогда не поступил бы. А затем перешел к разговору по существу:
— Конечно же перед встречей с вами я имел продолжительную беседу с мужем сестры. Он просит прощения за случившееся: в тот момент у него была сложная финансовая ситуация. Но сейчас трудности позади.
— Мои условия таковы: должник выплачивает остаток суммы, оговоренной нашим договором, — решительно заявил ученый.
— Зять может заплатить сейчас триста тысяч. И через несколько месяцев — остаток, — сообщил председатель.
— Извините, Виктор Валентинович, но в подобном сценарии я уже участвовал, — бескомпромиссно отмел предложение Ганьский.
— Я ручаюсь за него!
Ганьский взял минуту на размышление, после чего ответил согласием.
— Куда принести деньги, Аполлон Юрьевич?
— В тот же самый банк.
Партийная квартира была продана быстро и очень выгодно: центр столицы, кирпичный дом.
Через неделю после визита Вараниева Ганьский положил на свой счет триста тысяч американских долларов и уже на следующий день осматривал ребенка, которого Вараниев и Хвостогривова привезли к нему домой.
— Какой у мальчика аппетит? Как идет вскармливание? — спросил ученый.
— Да жрет все подряд! — простодушно ответила Хвостогривова.
— Будьте столь любезны, — обратился к ней Ганьский, — поясните поподробнее насчет рациона ребенка.
— Все ест, что на столе видит. Правда, хрен не любит. И капусту квашеную. А горчицу может ложками есть. Сидит и ест, за уши не оторвешь.
— Я восхищен! — удивленно воскликнул Ганьский. — Вижу абсолютные знания по теме питания грудных детей. Погодите… Как это «сидит и ест»? В шесть месяцев? Идавно он у вас «сидит и ест»?
— Не помню точно… Ну, месяцев с трех, наверное.
— Так как же он сидит — ведь он и голову-то еще неуверенно держит? — недоумевал Ганьский, просунув ладонь под затылок ребенка.
— А я его подушками закрепляю, чтобы на пол не шмякнулся.
— Вы потрясающая мать! Вы преисполнены заботы и трепетно несете приятное, но нелегкое бремя материнства! Но почему малыш за столом-то сидит, а не в кровати или в манеже?
— Там он орет. Я специально его за стол усаживаю, тогда он жрет и жрет, пока набок не завалится и не уснет, — объяснила Хвостогривова.
— А как же мальчик дотягивается? — не мог понять Ганьский.
— Так я ему все с краю ставлю.
— И горчицу?
— И горчицу тоже. А не поставь — так орать будет, что хоть из дому беги!
