Гинеколог, хирург, терапевт и снова гинеколог… Я уже озверел от многочасового торчания в приемном покое психушки и не начал кусаться единственно из-за понимания, что вся развернувшаяся вокруг безвинно пострадавшей больной паника совершенно оправдана. На кону — две жизни. Ее и не рожденного еще ребенка.
Напереливавшись из пустого в порожнее, высокий консилиум постановил, что содержаться в общем отделении женщина не может. Разъехались по своим больницам консультанты. С гинекологом убыла моя невезучая дурочка в сопровождении пары толстых неряшливых санитарок из отделения — в роддом направлен индивидуальный пост. Я устало мнусь с ноги на ногу перед заканчивающим тягомотную писанину Райзманом.
Наконец психиатр закрыл успевшую изрядно распухнуть за истекшие часы историю болезни, состоявшую вначале всего из трех листков — паспортной части, путевки и первичного осмотра. Поднял на меня печальные агатовые глаза, вздохнул и, пошарив рукой в тумбе стола, извлек оттуда оранжевого стекла лабораторную бутыль с притертой пробкой и броской наклейкой «Яд». На аптечной этикетке значилось: «Раствор сулемы». Набулькал полстакана желтоватой вязкой жидкости, подтолкнул ко мне. Плеснул немного во второй, отставил его чуть в сторону.
— Вы что, предлагаете мне покончить самоубийством?
— А что тебе еще остается после такого позора? Имеешь одного плохого больного, таки и то уследить не можешь. — Взял стакан, повертел в руках. — А в общем, не переживай. Бывает и на старуху проруха. Ле хаим! — И опрокинул свою порцию в рот, зачем-то посмотрев сперва на часы.
Я опасливо последовал его примеру Яблочный самогон оказался весьма недурен. Мне случалось пробовать дорогущий кальвадос, он был изрядно хуже.
Доктор налил себе еще, вопросительно глянул на меня. Я кивнул, поинтересовался:
— Вы что, там время засекали? Когда помирать начну? Не дождетесь.
Борух Авраамыч без тени улыбки покачал головой:
— Нет, глядел, начался ли праздник.
— Какой такой праздник?
— Наш. Веселый праздник Пейсах. Сегодня каждый иудей должен в течение ночи выпить не меньше четырех рюмок вина. Видишь, пью. Ты христианин?
Я пожал плечами. С Богом у меня отношения сложные. Лучше всего они могут быть выражены словами моей жены: «Что-то там есть». Есть определенно. Только вот что?
— Крещен вообще-то.
— Ваша Пасха тоже скоро… Что не пьешь? Как доктор прописываю. В качестве противострессового средства и антидепрессанта.
— Пожрать бы чего. И водила с утра крошки во рту не держал.
— О, сейчас и ночевать уже запросишься!
— В машине пересплю.
Накидав в желудок бесцветной полухолодной больничной пищи, мы с Патриком принялись устраиваться в салоне — Патрик на боковой лавке, а я на носилках. Работа, она стояла и еще постоит. Возить нам не перевозить.
Прежде чем закрыть глаза, мой пилот не утерпел и спросил:
— Шура, извините, скажите, пожалуйста, а в честь чего вы пили?
— Праздник сегодня.
— Какой?
— Пей… Просто все живы.
Рассвело и пригрело. Дурдом ожил и приступил к утренним хлопотам. Я, позвонив на Центр, свалил длительное отсутствие на происки врагов в лице дежурного психиатра. Без энтузиазма доложил о неприятном происшествии — все равно узнают, так лучше от меня.
— Вот сука! — вырвалось у старшего врача, сочно заполнив эфир.
Я охотно согласился.
— Спецперевозка, двигайтесь в сторону базы, будьте на рации.
— Поняли, выполняем.
Перед отъездом мне пришла в голову одна идейка. Прихватив из кабины неоткрытую коробку чая и несколько пачек сигарет, я направился туда, где около корпуса, в котором, привязанный к койке, выл побитый нами вчера ублюдок, грелись на припеке пяток человек в больничных пижамах.
Переговоры прошли в обстановке полного взаимопонимания, чай с табаком перекочевали из рук в руки, и я вернулся в автомобиль, несколько повеселев. Нескучная жизнь паскуднику на время пребывания здесь обеспечена.
— До базы четыре сектора. Один бес, не доедем.
— Ну, хотя бы обозначь.
Патрик нехотя включил зажигание.
— Давайте сперва завтрак обозначим, если вы не против.
— Здравая мысль.
— Еще бы!
Я радостно поведал своему пилоту о предпринятых мною мерах по осуществлению мести. Тот недовольно кривится:
— Зря вы так, Шура. Грех это.
Грех… Грехов на мне — как на барбоске блох. Тоже вот грех — от жены к другой бегать. А ведь бегал! И делал это с огромным удовольствием.
Скажите, пожалуйста, можно ли любить двух женщин одновременно? Оказывается, можно. Мне, во всяком случае, это благополучно удавалось. При всем том, что ни капли нежности к родной супруге, матери моих детей, у меня не убыло, до дрожи, до умопомрачения, до потери всяких остатков элементарной рассудочной деятельности влюбился в другую. Что в ней было такого, чего я не мог найти дома? И было ли вообще? Сомневаюсь. А вот — на ж тебе!
Я про себя давно все знал. Знал — и молчал. Как мог я, усталый, немолодой, обремененный семьей и не обремененный излишним образованием фельдшер, высказывать свои глупости госпоже доктору, тоже, кстати, отнюдь не одинокой? Я и не высказывал.
Мне достаточно было самого факта твоего существования. Так приятно видеть, как ты присаживаешься напротив (да-да, за тот самый столик!) с пачкой недописанных карточек, протягиваешь руку к пакету с печеньем, достаешь не глядя и задумываешься над формулировкой, приподняв авторучку.
Закончила, отложила писанину, обхватила обеими ладонями чашку, отпила глоток полухолодного чая — слабого, еле желтого, не то что в моей кружке, подняла на меня чудесные серо-голубые глаза (сама не раз подтрунивала над неопределенностью их цвета), смахнула завиток волос со лба:
— Расскажи что-нибудь…
Мне не хотелось говорить. Мне хотелось смотреть на тебя и слушать твой голос. Но я говорил, ты отвечала, и это могло продолжаться часами — покуда не подойдет очередь выезжать. А могло и через минуту закончиться — сдернут на вызов, и до конца смены не увидимся. Все равно хорошо. Тепло.
Даже просто встретить на мгновение — уже радость. Склонилась поутру над своим медицинским ящиком, проверяя, что там есть, а чего не хватает. Прохожу мимо, здороваюсь. Оторвалась на секундочку, взглянула, хлопнула ресницами:
— Привет, Шура.
Пустяк вроде, а меня и такая малость согреет. Каждый твой жест, каждое движение, каждая морщинка около век — все оставалось во мне маленькими, нежными комочками счастливых примет.
Я молчал. Я мог бы молчать еще долго…
Суп в придорожной таверне жидок и пресен, сыра в лазанье не больше, чем стронция. Спасаясь от полчищ мух, безраздельно властвующих в обеденном зале, мы вынесли тарелки на уличный круглый столик и лопаем там. Пара десятков зловредных насекомых уже успела утонуть в супе. Патрик, брезгливо морщась, вылавливает их оттуда щепочкой и рядком раскладывает на краю стола.
— Зачем? — удивляюсь я. — Все-таки мясо. Другого в суп не клали.
Мой пилот плюется и бурчит что-то. Нецензурное, по-моему.
— Зенит-Спецперевозка, ответь Зениту!
Экстренно заглатываю полупрожеванный кусок. Давлюсь, приходится запивать кислым компотом. Поспешай не торопясь.
— Спецперевозка, без врача справитесь с профильным вызовочком?
— Что там?
— Неправильное поведение. У человека крокодил под диваном завелся. До этого месяц пил.
— Кто, крокодил?
— Да пациент же!
— Пх! Было бы с чем справляться!
— Добро, перевозка. Записывайте: фамилия… Адрес… Маршрут… Все поняли?
— Нет.
— Что неясно, перевозка?
— С крокодилом что делать?..
Чуток возни, наручники, пыльный проселок.
— Зенит, ответь спецперевозке.
— Отвечаем.
— Крокодил побежден, клиент госпитализирован.
— Спецперевозка, вы сегодня дежурные по террариуму. В Рясице кого-то змеи кусают. Не съездите?
— Ох… Диктуйте.
Это называется — закон парных случаев.
Бревенчатый дом, крытый дранкой, до боли похож на Деревенские строения моей родины. Из окна вырываются хриплые подвывания. Эк разобрало родимца!
Сую снятые часы в брюки, затыкаю за ремень сзади дубинку так, чтобы не была видна под халатом. Рукоять, мешая, уперлась под мышкой. Поправляю. Хлопаю по левому карману рукой. Наручники металлическим звяканьем отрапортовали о готовности к бою.
— Пошли, Патрик.
Ударом ноги распахиваю дверь, перескакиваю порог. Что-то холодное прикасается неприятно к моей шее. Резко разворачиваюсь, вижу: с дверной притолоки, шурша, сползает пестрая, мерзейшей внешности змея.
Рептилия приподняла треугольную головку, вглядываясь в меня неподвижными, лишенными век глазами с вертикальным разрезом зрачков. Раздвоенный язык трепетал, облизывая серо-зеленые чешуйки губ.
