И мы остались в Париже и стали вести светскую жизнь. Я был горд тем, что меня, прежде сидевшего в парижской тюрьме, теперь наперебой приглашают в салоны.
Мы с Астизой отказывались признаваться, что в глубине души по-прежнему оставались охотниками за сокровищами.
И тем самым готовили почву для несчастий и катастроф.
Получив аудиенцию у Наполеона, я не смог побороть искушения вновь погрузиться в историю. Первый консул Франции, сменивший некомпетентное правление Директории во главе с ее диктатором, потратил миллион франков на восстановление полуразрушенного дворца Сен-Клу, что на окраине Парижа, и сделал его местом своего проживания. Там же располагалась и его штаб-квартира, и все это – в шести милях от пропитанного зловонием центра города, на приличном расстоянии от всяких демократических бесчинств. К тому же дворец был куда просторней, нежели особняк Жозефины. Здесь нашлось место и для все разрастающегося штата консула, разных там помощников, слуг, подлипал и интриганов. Дворец был также призван производить должное впечатление на визитеров своим пышным убранством: богачи и политики часто соревнуются в этом, показывая, кто из них значимее.
Я познакомился с Бонапартом в 1798 году на военном судне «Восточный», где было не протолкнуться, и с тех пор отмечал, как всякий раз при новой с ним встрече его дома становятся все краше и богаче. За тот довольно короткий промежуток времени, что он поднимался к вершинам власти, у него скопилось больше дворцов, чем у меня – обуви. Лично у меня так до сих пор и нет дома, и этот контраст в наших карьерах становился все очевиднее, пока я переходил через Сену по мосту де Сен-Клу, а затем двинулся по вымощенной гравием широкой дороге к зданию Военного суда чести. Сам дворец, выстроенный в форме буквы «U», возвышался на пять этажей, а внутри размещался просторный мощеный двор, где спешивались посыльные, останавливались кареты дипломатов, бродили, переговариваясь между собой, министры и покуривали лакеи, а также лаяли собаки и сновали слуги и торговцы с товаром. Вся эта просторная площадь была завалена кучками лошадиного навоза, и сюда же, кстати, выходили и окна апартаментов Жозефины. Ходили слухи, будто бы Наполеон, работавший допоздна, и его супруга спали в отдельных спальнях, и планировка этих новых пристроек была столь запутана, что когда первый консул хотел провести ночь со своей женой, он переодевался в ночную рубашку и колпак, звонил секретарю, и тот вел его к Жозефине темными коридорами, освещая дорогу одной-единственной свечой.
Я же, разумеется, прибыл еще при дневном свете и был встречен новым камердинером Бонапарта Константом Вайри, противным толстым типом с круглым маслянистым лицом и бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, который почему-то долго принюхивался к моей одежде, точно подозревал меня в нечистоплотности. Я поздравил его с назначением:
– Приятно служить лакеем в столь величественном дворце.
– Уж если у кого и имеется опыт по этой части, – тут же парировал он, – так только у вас, мсье Гейдж.
Возненавидев друг друга с первого взгляда, мы поднялись по мраморной лестнице, а затем двинулись по обшитому дубовыми панелями коридору к библиотеке, которая оказалась размером с амбар.
Наполеон с волчьим аппетитом поглощал завтрак, который ему подали прямо в кабинет: почему-то в этом его дворце – как, впрочем, и во всех остальных – не нашлось места, где можно было устроить столовую. Он сидел на кушетке, обтянутой зеленой тафтой, а завтрак был сервирован на раскладном армейском переносном столике. Бонапарт уже принял ванну – вопреки скептицизму врачей он воспринял новую французскую моду драить себя губкой с мылом каждый день, и теперь его слугам приходилось с утра греть воду. На нем был простой синий военный мундир с красным воротничком, белые бриджи и шелковые чулки. Я подумал, что, быть может, он предложит мне хотя бы кофе с рогаликом – о супе и цыпленке я даже не мечтал, – но он не обратил внимания на то, что я голоден, и жестом пригласил меня присесть на стул с высокой спинкой.
Я огляделся. В кабинете стоял большой письменный стол в форме человеческой почки или, если угодно, скрипки, конструкции самого Наполеона – сделанный так, чтобы он мог втиснуться в изгиб в середине и заниматься корреспонденцией. Стол был завален бумагами, а его ножки были выточены в виде грифонов.
Другой стол, поменьше, предназначался для его нового секретаря, Клода Франсуа де Меневаля, недавно сменившего на этом посту Бурьена, когда последнего уличили в спекуляции военными поставками. Молодой и красивый Меневаль поднял на меня глаза и напомнил, что мы с ним встречались в Морфонтене, когда праздновалось подписание договора с Америкой. Я кивнул, хотя совершенно его не помнил.
Убранство кабинета дополняли огромные, как утесы, книжные шкафы от пола до потолка, что, несомненно, защищало помещение от зимних сквозняков. Над камином высились бронзовые бюсты старых противников, Ганнибала и Сципиона: они мерили друг друга воинственными взглядами, словно прикидывали, сколько боевых слонов можно использовать в очередном сражении. Последний раз я, обсуждая Ганнибала с Наполеоном, описал, как бы сам повел армию Бонапарта через Альпы, и с тех пор дал себе обещание воздерживаться от подобных экскурсов в военную историю.
– А, Гейдж, – небрежно приветствовал меня консул с таким видом, точно мы встречались с ним не год тому назад, а лишь вчера. – Я-то думал, пираты, наконец, уничтожили вас, а вы снова тут как тут! Стало быть, у них произошла осечка… Натуралист Кювье говорил мне, что вы весьма преуспели в одном своем начинании.
– Я не только уничтожил опасное древнее оружие, господин первый консул, но и обрел жену с сыном, – ответил я.
– Замечательно иметь под боком такого человека. – Он отпил глоток любимого своего «Шамбертена», вина из черного винограда с богатым фруктовым ароматом, и невольно напомнил тем самым, что я страдаю не только от голода, но и от жажды. Но, увы, на столике был всего один бокал.
– Впрочем, и я тоже разглядел в вас кое-какие достоинства, – заявил Бонапарт с обычной своей прямотой. – Искусство править – это умение обнаружить таланты в каждом мужчине и женщине. Ваш, похоже, заключается в выполнении необычных миссий в самых экзотических местах.
– Вот только теперь я ухожу в отставку, – поспешил вставить я, чтобы он правильно меня понял. – В Триполи мне повезло, и я собираюсь осесть где-нибудь со своей супругой Астизой – вы должны ее помнить по египетской кампании.
– Да, та самая, что помогала в меня стрелять…
У консула тоже была долгая память, как у женщины.
– Теперь она стала более покладиста, – сказал я.
– Осторожней с женами, Гейдж. Говорю вам это, как мужчина, который просто сходит с ума по своей. Ибо нет для мужчины большего несчастья, чем когда им вертит и крутит жена. В этом случае он просто полное ничтожество.
Всем было известно неприязненное отношение Наполеона к женщинам в целом, несмотря на все их сексуальные чары.
– Мы с женой партнеры, – заметил я, хоть и понимал, что мой собеседник отнесется к этому высказыванию неодобрительно.
– Ба! И все равно, будьте осторожней, как бы вы к ней там ни относились. – Бонапарт отпил еще глоток. – Оплошности большинства мужчин вызваны именно чрезмерным увлечением своими женами.
– Выходит, и вы тоже допускаете оплошности из-за любви к Жозефине?
– В том и ее, не только моя вина. Вам наверняка известно, какие ходят по Парижу слухи… Но все эти треволнения в прошлом. Мы, правители, являемся образцом честности и прямоты.
Я решил воздержаться от того, чтобы высказать, что думаю на самом деле, и не выразил сомнений по этому поводу.
– И разница между нами, Гейдж, состоит в том, что я умею управлять своими чувствами. А вот вы – нет, – заявил Наполеон. – Я человек рассудка, а вы – импульса. Вы нравитесь мне, однако не будем притворяться, что мы равны.
Это было и без того очевидно.
– Всякий раз, когда я вижу вас, господин первый консул, вы становитесь все лучшего о себе мнения, – заметил я.
– Да, это порой даже меня удивляет. – Бонапарт огляделся по сторонам. – Я не тороплю свои амбиции, просто они идут в ногу с обстоятельствами. Чувствую, будто меня влечет к цели некая неведомая сила. Вся жизнь – это сцена, остается установить декорации и разыграть все, как предсказывали оракулы.
Я вспомнил, как он рассказывал мне о своих видениях, которые посетили его в великой пирамиде, о предсказании легендарного гнома по прозвищу Маленький Красный Человечек.
– Вы все еще верите в судьбу? – поинтересовался я.
– А как еще объяснить то, кем я стал? В военном училище смеялись над моим корсиканским акцентом – а теперь мы дорабатываем Кодекс Наполеона, где будут переписаны законы Франции. Я начинал, не имея гроша в кармане, даже форму не на что было купить, – а теперь коллекционирую дворцы. А чем еще, как не судьбой, объяснить, что у такого, как вы, американца, больше жизней, чем у кошки? Жандарм Фуше[3] был прав, не доверяя вам, поскольку вы отличаетесь просто необъяснимой живучестью. А я был прав, что не доверял Фуше. Полиция изобретает больше лжи, вместо того чтобы доискиваться до правды!
