К прудишку медленно ползла, далеко отклячивая задние ноги, лиловая жаба. Ее накрыла тень летящей низом вороны. Жаба замерла, взгорбив спину, и стала холмиком. Ворона повлекла свою тень дальше, но жаба так хорошо притворилась мертвой материей, что оставалась недвижимой. Она преувеличивала свою хитрую защищенность. Иван Сергеевич подтолкнул ее носком ботинка, жаба перевернулась кверху перламутровым брюшком и продолжала играть в неживую.
— Ну и черт с тобой, дура!.. — рассердился Иван Сергеевич.
Он шел дальше. Над курящимся выпотом кувыркались с томительным писком два чибиса. Они были как костяшки домино: черная рубашка, белый испод. Каждый год над этим потным пятачком появлялась пара чибисов — неужели одни и те же?..
Иван Афанасьевич стоял на стремянке, пытаясь дотянуться до скворечни. В руке у него было крошечное оранжевое существо — выпавший птенец, что ли?
— Я не вовремя? — пробормотал Иван Сергеевич.
— Отчего же? Вовремя, — своим рассудительным голосом отозвался Иван Афанасьевич. — Вот только этого баловника мамаше верну.
Иван Сергеевич увидел торчащую из круглого отверстия скворечника рыжую мордочку с вытаращенными от ужаса и отчаяния глазами. Беличья семья захватила скворчиный дом, и в руке Ивана Афанасьевича был вывалившийся оттуда бельчонок.
— Вот не знал, что белки в скворечнях селятся.
— И я не знал. И скворцы не знали. Они такой шум подняли! Но эта рыжая бандитка ноль внимания.
Иван Афанасьевич дотянулся до круглого окошечка, опустил туда бельчонка, ловко соскользнул вниз и протянул руку Ивану Сергеевичу. Был он в тренировочных брюках и шерстяной майке с короткими рукавами. Крепкий торс, бицепсы как у тяжеловеса; развалец, правда, оставался, но никакой мешковатости.
— Идемте ужинать. Уже накрыто.
Иван Сергеевич забормотал, что он хотел бутылочку прихватить, да не решился. Может, сбегать домой?..
— Я человек непьющий, — веско сказал Иван Афанасьевич. — Но для гостя всегда держу травничек собственного изготовления. Прошу к столу.
Они прошли в дом. Стол был накрыт в кухне. На чистой, накрахмаленной скатерти стоял аппетитный квадратный графинчик с бледно-зеленой настойкой, пузатенькие стопочки с утяжеленным донцем, такие никогда не опрокидываются, два прибора — неужели его ждали? — блюдо с холодцом, банка с маринованными грибочками, хлеб в плетеной корзинке. Иван Афанасьевич пригласил гостя садиться, а сам спустился в погреб за соленьями.
Все у Ивана Афанасьевича было отменного качества. Сам же он гордился своими патиссонами. В Подмосковье ими многие увлекаются, но результаты плачевные: сердцевина трухлявая, венчик резиновый, а у него каждый плод всегда ровно плотен, но не жесток и не туг, жуется и отдает сладинкой. Иван Сергеевич был в восторге от патиссонов, но не меньше нравились ему грибочки, помидоры и особенно заливное из щуки с крепчайшим хреном, заправленным свеклой. Он расспрашивал Ивана Афанасьевича о каждом блюде, и тот охотно давал пояснения. Эту щучку он сам заострожил в канаве у Озерка. Во время весеннего паводка щуки заходят в протоки на икромет и, случается, попадают в ловушку, поскольку вешние воды быстро пересыхают. Бери ее хоть сачком, хоть острогой, хоть двойкой из ружья. Но в холодце главное не рыба, а желе; это не простое искусство — добиться такой тонкой густоты, чтобы оно дрожало, трепетало, но не растекалось соплями и чтобы, упаси Боже, не воняло рыбой. Тут требуются не только петрушка, морковка, лимон, но и специальные травы, а какие — секрет фирмы. То же и с соленьями, и с маринадами, можно все по правилам делать, по книге о вкусной и здоровой пище, а будет или пресно, или до скуловорота кисло, или пересолено. Тут от внутреннего такта все зависит; он сроду вот не кухарил, а поселился на природе и открыл в себе поварской талант, а главное — азарт к этому делу.
Иван Сергеевич с грустью сознавал свою полную хозяйственную ничтожность рядом с таким умелым, домовитым человеком. Живут рядом, в схожих условиях, а словно на разных концах земли: один в краю изобилия, другой — в мертвой степи. Какая добротная, налаженная, вкусная жизнь в этом доме — и как жалок быт ссыльнопоселенца, которым довольствуется он! А ведь у него больше возможностей: и пенсия выше, и своя машина, а не трехколесный драндулет. Но нет ли за всем завораживающим уютом доброй женской руки?
Иван Афанасьевич охотно удовлетворил его любопытство. Хозяйствует он один. Более того, за все годы, что он здесь живет, ни одна женщина не переступала порог его дома. Он убежденный холостяк. Слишком высокие требования предъявляет он к женщинам. Такие существа лишь в мечте являются, на улице или в поликлинике их не встретишь. Прошла через его жизнь одна женщина, он любил ее с отроческих лет до самой ее смерти и сейчас, наверное, любит, но она о том не знала, и было ему до нее — как до самой далекой звезды. Женщина мужчине нужна, никуда от этого не денешься. В молодости у него случались подруги, он увлекался только теми, которые не могли претендовать на его площадь. Но уже больше десяти лет он навещает одну чистую женщину, вдову летчика-испытателя. Конечно, сейчас постель почти отпала, разве что по большим праздникам, но их связывает многое другое: у нее отличная западногерманская стиральная машина, он забыл, что такое прачечная; она может и подшить, и заштопать, и почистить — руки золотые. А ей от него ничего не надо, лишь бы появлялся хоть раз в неделю. Для пожилой женщины тяжело одиночество, с ним она чувствует себя защищенной, да и есть о ком заботиться, а это ихнему брату самое важное, коли нет ни детей, ни внуков, ни племянников. Пенсию она получает вполне приличную, и на книжке кое-что лежит. Летчики-испытатели хорошо получают, когда же муж разбился, ей — будь здоров! — единовременно отвалили.
Мудрость, обстоятельность и сдержанная мужская откровенность Ивана Афанасьевича произвели чарующее впечатление на Ивана Сергеевича. Ему захотелось ответить доверием на доверие, поделиться чем-то сокровенным, о чем он никогда никому не рассказывал.
К этому часу квадратный графинчик с серебряной пробочкой был наполнен уже в третий раз и наполовину опустошен. Было несколько странно, что Иван Афанасьевич объявил себя трезвенником, они пили на равных, а по нему не скажешь. Иван Сергеевич, считавший, что хорошо держит выпивку, маленько поплыл. Он не был пьян, Боже упаси, помнил, как его зовут, но сам ловил себя на повторах, запинках, излишней жестикуляции. Раз-другой, когда Иван Афанасьевич отлучался на кухню, он пробовал что-то спеть, но тут действовали не винные пары, а умиление от хорошей, ласковой встречи. А скорей всего сочетание того и другого.
Иван Сергеевич, как мог, следил за собой, одергивал, призывал мысленно к порядку, журил, пытался координировать взор, в котором все начинало удваиваться, не буквально — каждый предмет словно отбрасывал цветную тень на прилегающее пространство. Но кто-то пробравшийся к нему внутрь сводил на нет все разумные, сдерживающие усилия. И раскрывать душу он начал неловко, без объясняющей преамбулы и предыстории, отчего получалось грубо и нелепо:
— У меня была женщина… лучшая в стране… в мире… такой женщины второй на свете нет… Можешь ты это понять или нет?.. — вскричал он с неожиданной агрессией.
— Могу, — пожал плечами Иван Афанасьевич. — А где она?
— В печке сожгли, — тупо ответил Иван Сергеевич и обомлел, чуточку даже протрезвев.
С Иваном Афанасьевичем хорошо было ходить на бешеных носорогов — он не терялся.
— Живьем? — спросил он с таким спокойствием, словно речь шла о вареных раках, и твердой рукой наполнил стопки.
— А кто ее знает?.. Если газ действует, значит, уже задохшуюся… Разве кто проверял?.. У праха не спросишь… Я после ее прах собрал… у печника выпросил, за бутылку… А ты прах видел? Люди думают, это пепел, как от папиросы. Ничего подобного, белые камушки… И захоронил… тайком, конечно. У меня мать на Рождественском лежала. После кладбище закопали, там скоростная трасса прошла. И ничего не осталось… ничего…
Несмотря на туман, окутывающий сознание, Иван Сергеевич усек, что собеседник, проявив слабый интерес к сожжению, ничего не спросил о главном — о его трагической любви. Он обиделся. Обиделся так глубоко, что потянулся за графинчиком, чтобы хватить Ивана Афанасьевича по голове. Не поняв жеста, — если бы понял, то поступил бы точно так же, — Иван Афанасьевич опередил гостя, взял графинчик и наполнил рюмки. Это дало иное направление мыслям Ивана Сергеевича, он вдруг заметил, что перешел на ты, и решил узаконить эту стихийную акцию, прежде чем собутыльник ответит ему тем же. Как-никак он был значительно старше годами и воинским званием и не мог допустить фамильярности от малознакомого человека. Другое дело — подарок дружеского доверия, освященный веками старинный русский ритуал.
