— Всё хорошо, все закончилось. Давай я обниму тебя. Ложись поудобнее. Сейчас тебе станет легче.
— Ты никогда раньше не разговаривала со мной. Я мог только представлять тебя. Думать, вспоминать, мечтать. А теперь слышу голос. Приятно. Или я окончательно схожу с ума?
О чем это он?
— Я здесь, с тобой. Хочу тебе помочь.
— Ты…
Он пытается обнять меня, но тело скручивает новым спазмом боли. Он выгибается, совершая странные движения, как будто старается оттолкнуть от себя что-то, невидимое мне. Снова стонет. И умоляет кого-то не делать с ним этого. Чего не делать? Кого он просит?
— Коннор!
— Нет… Нет, прошу… Не надо. Я не вынесу этого. Пожалуйста. Прекратите…
Он пытается отодвинуться подальше, глядя безумным взглядом в пространство перед собой. Лицо искажается, из прокушенной губы тоненькой струйкой сочится кровь.
Мой мозг пронзает искрой понимания! Ох, Линдсей Доннер, ты полная, абсолютная идиотка! Он бредит! И видит в бреду тех, кто истязал его во время пребывания в лаборатории в Неваде. Тогда эта боль разрушала его тело. А сейчас она разрывает на части его мозг. И ещё неизвестно, какую боль, реальную или фантомную, перенести сложнее.
Коннор делает судорожный вдох, и я, каким-то чудом понимая, что сейчас произойдёт, прижимаю его голову к своей груди. Он кричит. Страшно, надрывно, срывая голос. И я ничего, ничего не могу сделать! Не могу помочь! Могу только краем сознания думать о том, что недалеко от нас спит четырёхмесячный ребёнок. Хорошо, что я вовремя обняла Коннора. Мои одежда и тело немного приглушили звук. Я не могу справиться с одним Коннором Дойлом, который мечется в бреду, всё так же прижимая руку к животу. И если к его стонам прибавится крик испуганной малышки, я просто сойду с ума.
Коннор замолкает и снова открывает глаза, которые чуть проясняются, когда он видит меня.
— Линдсей…
Его рука впивается в моё плечо, заставляя наклониться ниже, так, что я чувствую его шумное дыхание на коже своего лица. Он разглядывает меня с каким-то болезненным любопытством. Никогда раньше не видела такого взгляда…
— Побудь со мной…
— Я никуда не уйду. Обещаю. Я здесь, рядом.
— Линдсей… Если бы не ты…
Он снова кричит от боли, изгибаясь самым немыслимым образом. Наверное, надо бы закрыть дверь, чтобы весь происходящий кошмар не разбудил Николь, но я не могу. Моя рука уже онемела от судорожно впившихся в неё пальцев. Он просто меня не отпустит! Даже на пару секунд и несколько метров. И я тоже не отпущу его.
— Линдсей…
По щекам мужчины стекают слезы. Моё сердце рвётся от боли и нежности, но я не могу себе позволить быть слабой. Потом. Я поплачу потом, в одиночестве, вспоминая, каким слабым был тот, кого я считала самым сильным на земле.
Короткая передышка. Его лицо всё так же кривится от боли, но он не кричит, лишь тихо стонет, и не сводит глаз с моего лица. Вдруг его взгляд ускользает куда-то в сторону, и лицо искажается уже не столько болью, сколько страхом, каким-то запредельным ужасом. Опять галлюцинации…
— Нет… Нет… Пожалуйста… Не нужно больше боли… Умоляю…
— Коннор!
Я насильно поворачиваю его лицо, ловя взгляд.
— Послушай меня!
В глазах пелена нерассуждающего ужаса. И предвкушения новой боли.
— Коннор, пожалуйста! Услышь меня. Я никому не позволю прикоснуться к тебе! Никому! Слышишь? К тебе никто не подойдёт. Никто. Сейчас я обниму тебя, и боль уйдёт. Растворится. Её больше не будет. Она покинет тебя. И никогда не вернётся.
Я убеждённо говорю что-то ещё, глажу его по волосам, по щекам, чуть заросшим щетиной. И с удовольствием наблюдаю, что из его глаз уходит муть, и к нему возвращается способность мыслить.
— Вот и хорошо. Ты дома. Всё прошло. Всё давно закончилось. Это просто сон. Перешедший в реальный кошмар и галлюцинации. Он больше не вернётся. Обещаю. А если осмелится, я снова его прогоню. И Николь мне в этом поможет.
— Николь…
Слава Богу!
— Она в порядке, спит, мы не разбудили её. Хочешь, я присмотрю за ней, а ты немного отдохни. Приступ забрал у тебя массу сил. Ночью было то же самое?
— Почти. Ночью меня пожирал паразит. А сейчас я снова вернулся в «Улей». Не хотелось бы…
Коннор, кажется, окончательно пришёл в себя. Но сейчас слаб, как новорождённый котёнок. Он покрыт испариной и дрожит всем телом. Надо что-то сделать…
— Принести тебе воды? Или чай? Я видела на полке в кухне пакетик ромашкового…
— Нет! Не нужно чая. Мне его хватило ночью. И воды не нужно. Линдсей… Побудь со мной. Пожалуйста…
— Конечно, сколько хочешь.
Его рука так и не отпускает мою. Невероятным усилием он подвигается и тянет меня за собой. Мне ничего не остаётся, как лечь рядом, нашарив свободной рукой диванную подушечку и запихнув её под голову. Коннор же кладёт голову на моё плечо и мгновенно проваливается в сон. Он измотан до крайности. Но сейчас ему явно стало легче. Интересно, отчего?
Что я смогла сделать? Чем помочь? Или его персональный кошмар закончился без моего участия?
Мои глаза тоже закрываются. Я прижимаю Коннора покрепче к себе и закрываю глаза. Мне тоже не помешает отдохнуть.
Я проваливаюсь в сон. И на грани грёз и яви в мою голову приходит вопрос: почему Коннор сказал, что не мог разговаривать со мной «раньше»? Он вспоминал меня во время экспериментов? Как он говорил? Он думал обо мне, вспоминал, мечтал?.. Невозможно… Хотя… Адам говорил, что у Коннора был «якорь», который не дал ему сойти с ума и помог выжить. Тогда я не задумывалась, кто бы это мог быть. Но сейчас… Николь ещё не было. Остаётся… Это была я?
Я?
========== 4. Кризис ==========
Комментарий к 4. Кризис
18 июня 2000
8.12
Мы просыпаемся одновременно — от громкого крика проголодавшейся Николь. Коннор чувствует себя уставшим и разбитым, но встаёт, быстро разводит смесь и начинает кормить дочь. Он пытается даже улыбнуться ей, однако после такого приступа получается это плохо.
Малышка хныкала и просыпалась всю ночь. Знаю, что Коннор это слышал, но у него не было сил даже открыть глаза. Приходилось отдуваться мне. Ближе к утру я даже начала понимать, когда девочка голодна, а когда просто хочет на ручки. Стоило мне встать, как начинал ворочаться Коннор. Стоило лечь к нему — просыпалась Никки. Весёлая ночь…
Поев, Никки не успокаивается, и следующие два часа мы с Коннором по очереди носим её на руках, делаем массажик, показываем и рассказываем всевозможную чушь, пытаясь отвлечь, но малышка не успокаивается. Мне некому даже позвонить и попросить совета. Но, видимо, она просто чувствует состояние отца. Говорят, что обычно ребёнок транслирует самочувствие матери. Но здесь особая ситуация. И кроха пытается сообщить, что потерять второго родителя в её планы не входит.
Коннор выглядит не очень хорошо. Ему бы сейчас отдыхать и восстанавливаться, но возможности пока нет. Никки сидит на руках у папы, а я быстро разогреваю остатки вчерашней еды и предлагаю ему поесть. Он вяло ковыряется вилкой в тарелке и уходит в другую комнату, пока я играю с его дочерью. Она, кажется, уже устала от собственного крика, и теперь всё больше всхлипывает и дрожит. Я понимаю, что это последствия перенесённой истерики. Её надо отвлечь и дать поспать. И её папе тоже.
— Коннор, — я ласково прикасаюсь к его плечу, пока он сидит на диване, уперевшись локтями в колени и пряча лицо в ладонях.
Он поднимает взгляд и мне на секунду становится неуютно: такое впечатление, что его глазами на меня смотрит другой человек, совершенно незнакомый. Но я отбрасываю все сомнения — если я в чем-то и уверена, то в том, что Коннор Эндрю Дойл никогда не причинит никакого вреда своей дочери. И мне тоже.
— Коннор, — повторяю я, и его глаза проясняются. Не знаю, помнит ли он то, что сказал мне перед клинической смертью, но когда он так на меня смотрит — я верю, что он говорил правду.
— Я хочу побыть один, — с трудом произносит Коннор. Голос ещё хриплый и глухой, после перенесённого приступа.
