как Петруша на меня уставился чуточку ошалело, явно из-за повторения случая с Ерохиным. Однако дисциплина тут же взяла свое: козырнул (без особой надобности), повернулся на месте и бегом припустил в ту сторону, откуда мы пришли.
Дальнейшее заняло совсем немного времени. Доложившись Радаеву (как я и предполагал, подполковник не ложился в этакую рань, в начале двенадцатого ночи, сидел у себя в кабинете), Петруша с его санкции пригнал одну из наших полуторок. Отправив его спать (все равно никакой работы для парня не предвиделось), я сел в кабину и покатил прямиком в госпиталь. Как Радаев и обещал, позвонил туда и поднял с постели Брегадзе, а тот, в свою очередь, своих медиков – ну, им к такому было не привыкать, как и нам. Вскрытие началось немедленно.
…А через два часа мы с Радаевым сидели в кабинете подполковника, не глядя друг на друга. Тягостное молчание ощущалось прямо-таки физически, наподобие сырого утреннего тумана…
На столе лежал протокол результатов вскрытия, слово в слово повторявший протокол вскрытия Ерохина, с той только разницей, что фамилии стояли другие. Брегадзе так и сказал мне: не было ровным счетом никакой надобности менять хоть словечко. Они просто-напросто взяли первое заключение и перепечатали его, слово в слово, буква в букву, изменив лишь фамилии и возраст…
В крови и сержанта и Эльзы присутствует яд безусловно органического происхождения, по некоторым характеристикам схожий со змеиным, но безусловно не змеиный. Современной токсикологии неизвестен. Вызывает мгновенную остановку сердца и паралич дыхательных путей, то есть моментальную смерть.
(Единственное, что успел сделать сержант, падая, – нажать на спусковой крючок автомата. Впрочем, это могло быть не сознательное, а чисто конвульсивное движение – примеров достаточно.)
Не было и бледной тени версии. Единственное крайне зыбкое предположение, какое только можно сделать, чтобы хоть чем-то занять мозги, – Ерохин случайно узнал (а Эльза и до того знала) что-то такое, разглашение чего было для кого-то крайне опасным. Для кого? Ну а сержант погиб как опасный свидетель… свидетель чего? Главный вопрос, на который нет и намека на ответ – как осуществилось убийство (а это безусловно убийства, числом три). О прыгучей гадюке, неизвестной зоологам (причем однозубой!) и уж тем более о также неизвестной ученому миру ядовитой ящерице (однозубой!) не то что говорить всерьез, но и заикаться не стоит – бред, пустые фантазии, совершеннейшая нелепость…
Мне пришло в голову, что такое со мной случается впервые за пять лет службы – расследование проходит без малейшего действия или, как выражаются поляки, акции. Одни разговоры. Иные из них крайне интересны (с Крамером), но не позволяют продвинуться вперед ни на шаг. Когда мы узнали, кто такая Эльза-Оксана, появилась надежда нащупать хоть какую-то ниточку, но ниточка очень быстро непоправимо и навсегда оборвалась…
Когда молчание стало вовсе уж тягостным, непереносимым, я все-таки посмотрел на Радаева – как всегда, сидевшего с непроницаемым лицом: языческий божок, вытесанный тупым ножом из сырого полена… Спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал бесстрастно:
– Разрешите идти, товарищ подполковник?
– Идите, – ответил Радаев так же бесстрастно, кивнул на протокол вскрытия. – Заберите, приобщите к делу «Учитель»…
Я забрал бумагу, повернулся через левое плечо и вышел. Придя к себе, поступил так, как поступал крайне редко, когда на душе было особенно уж мерзостно. Достал из шкафчика неоткупоренную бутылку водки, набуровил полный граненый стакан и выпил, как воду, откусив лишь половинку печенья. Разделся и лег, почти сразу же провалившись в сон без сновидений, как в омут.
И перед тем, как уснуть каменным сном, успел подумать: вполне возможно, Радаев поступил точно так же. По достоверным слухам, есть и у него такое обыкновение…
Барее я накрыл скромный, но приличный дастархан. Едва я в этот кабинет въехал и по праву нового хозяина, учинил подробный осмотр, выяснилось, что мой предшественник (девять граммов ему в лоб) любил погонять чаи на рабочем месте, и не в одиночку. В шкафчике я нашел четыре тонких стакана в серебряных подстаканниках дореволюционной работы и спиртовку с красивым мельхиоровым чайничком как раз на четыре стакана (Радаев сказал, что в старые времена это звалось «бульотка». Еще немецкие конфеты и галеты. Стаканы я выкинул сразу же, из них пила всякая сволочь, заменил их нашими гранеными. Конфеты с галетами тоже отправил в мусорный ящик – не хватало еще подъедаться за немецкими холуями; те трофеи, что мы брали на немецких продскладах, – совсем другое дело. Всем остальным пользовался без моральных препон. Многие мне завидовали, признавались в том откровенно, в том числе и Радаев, но он, правильный мужик, был не из тех, кто отбирает у подчиненных приглянувшиеся самому трофеи, хотя и попадаются среди обладателей больших звезд такие жлобы…
Барея чаевничал степенно, с видимым удовольствием – ну конечно, в камере такого не подают. От второго стакана не отказался, как и я. И сохранял обычную невозмутимость, хотя ему, несомненно, хотелось задать вполне уместный в такой ситуации вопрос. Я не начинал первым – всему свое время…
Откровенно признаться, к Барее я чувствовал нечто вроде дружеского расположения. Он не был мне врагом. Никогда не работал против нас, я никогда не работал против «двойки» – хотя бы потому, что через три месяца, после того как я надел вместо курсантской командирскую гимнастерку с лейтенантскими кубарями, «двойка» провалилась в небытие вместе со всеми прочими польскими учреждениями…
Воевал однажды против нас? Ну, мне тоже однажды пришлось в сентябре тридцать девятого чуток пострелять по типам в конфедератках. Прекрасно помню свой первый бой – короткий, но взаправдашний. Три «газика» с нашей группой ехали сразу за передовыми танками, шедшими на полной скорости. До танкистов, конечно, такие подробности не доводили, но мы должны были наложить лапу в повятовом городе на архив местной «двойки», прежде чем до него доберутся немцы, – линия разграничения не всегда соблюдалась, немецкие части сгоряча влетали на отведенную нам территорию, и наоборот. Забегая вперед, архив мы взяли – все окончательно рухнуло, правительство и генералы драпанули в Румынию, а перед тем отдали по радио войскам приказ доблестно отступать следом, в бой с советскими частями ввязываться только в том случае, если они попытаются отступающих разоружать. Наши этот приказ перехватили и разоружать никого не стали – баба с возу, кобыле легче…
Но там, в той украинской деревне, был особый случай. Когда танкисты услышали впереди стрельбу и увидели пожарища, остановились и выслали разведку. Как в песне, разведка доложила точно. Там, в деревне, бесчинствовала рота солдат, жгли
