Возможно, когда отец закрывал глаза, ему грезился новый порядок, при котором его пальцы не кровоточат от непрерывного шитья, а глаза снова стали здоровыми. Он ходил на рабочие собрания, но держался в стороне, чтобы не нарываться на неприятности. Мышь, и больше ничего. Меня же вдохновляла идея, что рабочие могут бастовать и взять свою судьбу в собственные руки.
– Поживем – увидим, – осмотрительно говорил отец. И действительно после забастовки хозяева немедленно наняли новых работников вместо нас, привезли их на телегах, как скот. Мы пытались не дать им отнять у нас работу, по праву принадлежащую нам, но полицейские из Десятого участка избили нас дубинками. Помню, у отца была ссадина на лице, но он ни словом об этом не обмолвился. Уже дома я заметил, что он отплевывается кровью. У него был выбит зуб, и он засунул за щеку чайный пакетик, чтобы дубильная кислота остановила кровотечение.
На следующей фабрике, где нам дали работу, весь цех был уволен при первом же проявлении недовольства. Хозяева решили предупредить более серьезные выступления и набрали новых рабочих. Именно тогда отец не выдержал и пошел в порт при всем своем долготерпении и добропорядочности, за которые я его презирал, хотя был плоть от плоти его, и он не раз спасал мою жизнь, находя хлеб и кров, когда мы странствовали по континентам. Он был мышью, боящейся леса, но именно благодаря ему мы добрались до Франции, до Гавра, где он кидал лопатой уголь на заводе, пока не заработал достаточно, чтобы доехать на пароходе до Нью-Йорка. Это была наша единственная общая мечта.
В Нью-Йорке он пускал незнакомых людей пожить у нас, любой украинский иммигрант всегда мог переночевать под нашей крышей. В синагоге он неизменно давал беднякам деньги, хотя, казалось бы, кто мог быть беднее нас? Он был порядочным человеком, но кому нужна порядочность в мире, где люди, согнанные, как рабы, в тесные помещения, заболевают туберкулезом и работают чуть ли не до смерти? Я смотрел на многострадальных иммигрантов с презрением, как на овец, не смеющих поднять глаз на своего босса, не говоря уже о том, чтобы подать голос.
В ту ночь, когда наша деревня горела, а мы с отцом лежали в траве, и наши желудки урчали от голода, и совы кружили над нами, мне было всего пять или шесть лет. Но именно тогда я стал считать отца трусом. Мы лежали бок о бок, трус и сын труса. Как мы могли оставить в деревне маму? Пускай она превратилась в пепел, в траву или воздух, для меня она по-прежнему была в нашей деревне. А мы бросили ее и начали новую жизнь. Я был уверен, что, если бы я полюбил женщину (а это даже тогда казалось мне невозможным), я ни за что не бросил бы ее.
В мистере Вайсе, когда он пришел ко мне, я почувствовал родственный мне дух неповиновения. Может быть, именно поэтому я согласился ему помочь. Вайс не мог позволить своей дочери исчезнуть, он был не согласен считать ее пропавшей, пеплом, развеянным по улицам города. Я отстранился от других, как и мой отец, но мне хотелось думать, что это из-за моего независимого характера, а не какого-то осторожничания. Возможно, я был крысой, но уж никак не мышью.
Мне следовало бы, как обычно, оставаться в стороне от чужого несчастья, но я согласился быть втянутым в это дело. Вайс был пожилым человеком в черном костюме ортодоксального еврея, но вряд ли можно было назвать его робким. Он ходил к высокопоставленным людям, выстаивал в коридорах Таммани-Холла, где его оскорбляли и откуда гнали. Он изложил суть дела журналистам в редакции еврейской газеты «Форвард» на Восточном Бродвее, а также в англоязычной «Сан», но они не пожелали заниматься исчезновением его дочери. И лишь когда все другие способы оказались бесполезны, он обратился ко мне, как к человеку, умеющему находить потерянное. Он полагал, что Бог наделил меня такими способностями.
Я согласился выполнить его просьбу потому, что он был не похож на моего отца. Возможно, у меня действительно была способность находить людей, как говорил Хочман, потому что я понимал, что происходит у них в голове. Я представлял себя на их месте и благодаря этому догадывался, что они думают, даже если их жизнь в корне отличалась от моей. Я становился преступником, фальшивомонетчиком, совратителем. Перевоплотившись в них, я разрабатывал схемы, придумывал, как достичь желанной цели, на какие предосудительные развлечения потратить деньги и где спрятаться. Таким образом воображение позволяло мне, мальчишке, отыскивать людей, которые думали, что скрылись от преследования. Но теперь, в поисках Ханны Вайс, эта моя способность не работала, и я очень быстро зашел в тупик. Я никак не мог поставить себя на ее место. Ее сестра водила меня по местам, которые они вместе посещали, – в шляпный магазин мисс Вебер на Двадцать второй улице, в синагогу, где они молились, в парк Мэдисон-Сквер, где они кормили голубей по воскресеньям, – но и это не помогло. Ханна, судя по всему, была милой хорошенькой девушкой, трудолюбивой и надежной. А на моей прежней работе такие положительные личности мне не встречались, их скромные желания были мне неведомы.
Я разговаривал с несколькими девушками, знавшими Ханну и уцелевшими при пожаре, надеясь, что они помогут мне найти к ней ключ, полученные от них сведения я записывал в маленькую записную книжку. Вспоминая пожар, начавшийся в цеху, они невольно понижали голос. Одна из девушек сказала, что он налетел на них, как рой каких-то красных пчел, пробивавшихся сквозь стены. Многие думали, что Ханна тоже спаслась, но оказалось, что они принимали за нее Эллу – сестры были так похожи, что непросто было отличить их друг от друга, особенно в таком дыму.
Ханна представала передо мной самой обычной девушкой без каких-либо секретов или недостатков. Однако вряд ли есть хоть один человек, не имеющий никаких секретов, и одной из последних мне попалась девушка, знавшая о Ханне больше других. Она попросила меня не писать в книжке ее имя полностью, а только первую букву, Р, так как боялась бесцеремонной назойливости журналистов и не хотела, чтобы ее имя трепали в прессе. И так уже после трагедии репортеры перетряхнули весь их многоквартирный дом, она же больше недели была в истерике и не могла ни говорить толком, ни понять других. Хотя родители не подпускали к ней журналистов, те продолжали толпиться под окнами, выкрикивая ее имя. Р. просто не знала, как жить после того, как видела двух своих младших сестер, примостившихся, как голуби, на карнизе девятого этажа. В самом начале она отослала их вниз, а сама побежала за своим новым шерстяным пальто клюквенного цвета. К этому времени все затянуло дымом, лифт не работал. Она обернула пальто вокруг горящего троса в шахте лифта и по нему спустилась.
А когда выбежала на улицу, увидела сестер наверху. Наверное, они тоже увидели ее, потому что одна из них кинула Р. свое кольцо. К сожалению, серебряное кольцо стукнулось о тротуар с такой силой, что сплющилось и вонзилось в бетон. Р. винила себя, что не смогла его поймать, но кольцо, скорее всего, прожгло бы ее руку или переломало бы пальцы.
Родители Р. разрешили мне побеседовать с единственной оставшейся у них дочерью только потому, что их попросил об этом мистер Вайс. Они знали о его несчастье. Когда я пообещал, что не разглашу имени девушки и не буду слишком расстраивать ее, меня наконец пустили в дом. Со времени пожара прошло две недели, а по опыту работы у Хочмана я знал, что через двадцать четыре часа после исчезновения человека шансы найти его уменьшаются вдвое, а через неделю они еще меньше, так что у меня не оставалось почти никакой надежды. Хочман говорил, что за две недели человек может кардинально преобразить свою жизнь – дойти пешком до Огайо или Айовы, сменить имя и манеру речи, полностью раствориться в новой жизни. Следы в лесу за это время стираются, ветер уносит оставленные на кустах нитки одежды, человеческая плоть исчезает в траве.
Я сидел в чужой гостиной на Восточной Тринадцатой улице. Комната была тесной, в ней стояли покрытые белыми простынями раскладушки на роликах, на которых спали сестры Р. Как принято в дни скорби по умершему, зеркало тоже было занавешено простыней. Руки и ноги девятнадцатилетней Р. были обожжены. Кожа покраснела и припухла, ее смазывали гелем алоэ и рыбьим жиром. От природы Р. была привлекательной девушкой, но сейчас привлекательность словно исчезла – не из-за ожогов, а из-за воспоминаний о том, что она видела. Она сказала, что по утрам ей не хочется вставать и иногда она спит по восемнадцать часов в сутки и больше, стараясь проводить время в забытьи.
– Скажите, чем я заслужила это? – спросила она своим молодым и жалобным голосом.
Как можно дать вразумительный ответ на такой вопрос? Кто я такой, чтобы оценивать ее жизнь? Однако, чтобы поддержать разговор, я ответил, что она это ничем не заслужила и что если Бог существует, в чем лично я сомневаюсь, то он был в этом случае очень не прав.
