Я сидел в чужой гостиной на Восточной Тринадцатой улице. Комната была тесной, в ней стояли покрытые белыми простынями раскладушки на роликах, на которых спали сестры Р. Как принято в дни скорби по умершему, зеркало тоже было занавешено простыней. Руки и ноги девятнадцатилетней Р. были обожжены. Кожа покраснела и припухла, ее смазывали гелем алоэ и рыбьим жиром. От природы Р. была привлекательной девушкой, но сейчас привлекательность словно исчезла – не из-за ожогов, а из-за воспоминаний о том, что она видела. Она сказала, что по утрам ей не хочется вставать и иногда она спит по восемнадцать часов в сутки и больше, стараясь проводить время в забытьи.
– Скажите, чем я заслужила это? – спросила она своим молодым и жалобным голосом.
Как можно дать вразумительный ответ на такой вопрос? Кто я такой, чтобы оценивать ее жизнь? Однако, чтобы поддержать разговор, я ответил, что она это ничем не заслужила и что если Бог существует, в чем лично я сомневаюсь, то он был в этом случае очень не прав.
Она хрипло рассмеялась и сказала:
– Бог не имеет к этому отношения. Это человеческая жадность виновата.
Мать Р., сидя в коридоре, следила, чтобы я не замучил Р. вопросами о 25 марта. Я перечислил то, что мне сообщили о Ханне Вайс предыдущие интервьюируемые. Р. слушала, опустив глаза, затем подняла их и сказала:
– Они не всё о ней знают. Я была ее самой близкой подругой.
Тут я обратился к матери с вопросом, не принесет ли она нам чая. Она относилась ко мне с подозрением с самого начала и потребовала, чтобы я оставил камеру в передней. Теперь она посмотрела на Р. с сомнением, но та ее успокоила:
– Не бойся за меня. Нам действительно не помешает чай, а то у нас горло пересохнет.
Когда ее мать отошла, я спросил Р., что она имела в виду.
– Ханна ходила на рабочие митинги втайне от отца. Мистер Вайс был строг с дочерьми и боялся за ее безопасность. Он ни за что не позволил бы ей участвовать в митингах, так как был риск попасть в тюрьму. Я видела ее однажды с несколькими забастовщиками около другой фабрики, на Грейт Джоунз-стрит. Она догнала меня и взяла слово, что я никому об этом не скажу. Я пообещала, после чего она обняла меня в знак благодарности и сказала, что не забудет этого.
– Ну ладно, отец не одобрял этой ее деятельности. Но в этом нет ничего особенного, – заметил я.
– Она была не одна, а с парнем. Она и на митинги стала ходить из-за него. Я думаю, она его любила.
– Как вы об этом узнали? – заинтересовался я.
Это насмешило Р. Она явно сочла меня кретином.
– По ее лицу.
Это было все, что Р. могла мне рассказать, она не знала ни имени, ни адреса этого парня. Но и этого было достаточно, чтобы я понял, что сложившийся у меня образ Ханны был неточным, так как был создан под влиянием отцовской любви. Возможно, я не смог составить правильное впечатление о ней, потому что был введен в заблуждение. Она была более независимой, чем я думал, могла пойти на риск. Выйдя от Р., я долго бродил по улицам, и ноги сами привели меня к дому, где жила семья Вайс. Я поднялся и постучал в дверь. Я приходил сюда почти каждый день, хотя мне нечего было докладывать. Это стало уже своего рода ритуалом, который мне не хотелось нарушать, даже если я заходил всего на несколько минут, и мне было стыдно, что я так мало выяснил. Но Вайс никогда меня не упрекал. Он не терял надежды.
– Ну что, нашел что-нибудь? – спросил он, впустив меня. – Золотую цепочку? Ее туфли? Кого-нибудь, кто ее видел?
Я ответил, что ничего не нашел. Я не мог сказать ему, что его дочь любила парня, которого он никогда не видел и о котором ничего не знал, и что у нее был бунтарский характер.
– Ты найдешь ее, – сказал он, уверенный в себе, уверенный во мне. Или, возможно, отчаянно пытающийся верить.
Я остался у них на обед и из уважения к хозяину прочитал вместе с ним вечерние молитвы. Я все еще помнил их. Сестра Ханны подала ячменный суп, голубцы и жареного цыпленка, а также хлеб и сливочное масло. На десерт был приготовлен яблочный штрудель, посыпанный сахарной пудрой. С моей точки зрения, это было настоящее пиршество. Я вспомнил, как занималась приготовлением пищи и прочими хозяйственными делами моя мама, как она напевала при этом. В еду она всегда добавляла для вкуса разные травы. Я сказал Элле, что в благодарность за обед помогу ей убрать со стола и вымыть посуду. На самом деле мне хотелось поговорить с ней по секрету от ее отца.
– Ваша сестра была влюблена? – спросил я.
Элла бросила на меня настороженный взгляд.
– Какое это имеет значение?
– Может быть, никакого, а может быть, очень большое.
– Во всяком случае, мне она ничего не говорила об этом.
– Она же говорила вам обо всем, – напомнил я ей ее же слова.
– Ну, это был просто знакомый парень. Ничего серьезного. Она недавно с ним познакомилась. Это все, что она мне сообщила. Знаю только, что его зовут Сэмюэл. Она сказала, что как-нибудь познакомит нас, но этого не произошло.
Тарелки были выщербленные, вода холодноватая. Я не упрекнул Эллу за то, что она ничего не сказала мне об этом Сэмюэле и нарисовала неточный портрет своей сестры, из-за чего я потратил много времени впустую. Мне приходилось начинать все сначала, исходя из другого представления о ее сестре. Я уже хотел закончить разговор, как вдруг Элла схватила меня за руку.
– Мне опять приснилась Ханна. Она была одета в синее и кружилась в воде. Когда я проснулась, я услышала ее голос. Она сказала, что пыталась вернуться ко мне, но у нее ничего не получилось. Теперь это невозможно.
Она крепко держала меня за руку, и я, вспомнив уроки Хочмана, постарался успокоить ее, сказав, что люди при тяжелой утрате часто переживают подобное. Надеюсь, мои слова звучали не так напыщенно, как это всегда получалось у Хочмана.
– Видеть такие сны – это нормально.
Я не сказал Элле, что иногда слышу голос своей матери, хотя прошло уже много лет после ее гибели, так что я с трудом вспоминаю ее лицо и не могу заставить себя произнести ее имя. Не сказал и того, что отец тоже часто мне снится. Он был жив, но для меня потерян. В моих снах он молча стоял по колено в траве.
– Нормально? То, что я вижу ее, как наяву?
– Ну да, если любишь человека. – Я сам плохо понимал, о чем говорю, просто повторял слова Хочмана. Но мою следующую сентенцию мне продиктовал мой собственный опыт. – Человеку представляется то, чего он желает.
– Но у меня вся подушка была мокрая – это она ее намочила.
Я покачал головой.
– Это вы сами. Вы плакали.
На обратном пути я проходил мимо дома отца и остановился напротив. Ночь была темная и необычно теплая. Я подумал, как это может быть, что после того как мы когда-то давно спали рядом в лесу, теперь мы стали абсолютно чужими друг другу. Если мы встретимся на улице, узнает ли он меня без черного сюртука и черной шляпы, с коротко остриженными волосами? Я вспомнил, как прежде удивлялся тому, что люди, только что жившие рядом с тобой, вдруг исчезают неизвестно куда. Как могла моя мама, которая всегда была полна жизни, превратиться в горстку пепла? Наверняка она существует где-то. Я и разыскивать-то людей стал потому, что хотел найти ответ на эти вопросы. Может быть, это все-таки был мой дар. А Ханну Вайс я не знал и, если ее сестра права, никогда не узнаю. Но это не имело значения.
Я просто не мог прекратить ее поиски.
ТРОПИНКИ вдоль реки заросли болотной капустой, душистым горошком и мятликом. Бригады рабочих, в основном низкооплачиваемых ирландских иммигрантов, которые прибыли на рассвете, чтобы укреплять берега реки огромными валунами, не мешали жаворонкам, порхавшим с дерева на дерево. Облака отражались в воде и были похожи на ряд камней, по которым можно перейти реку до самого Нью-Джерси. Эдди ходил ловить рыбу каждую субботу, всегда на одно и то же место. Ему очень хотелось всретиться с форелью, которую он выпустил на волю. Говорят, что людей тянет на место преступления, что собаки находят дом, даже если их увозят за сотни миль от него. Так почему бы и рыбе не вернуться на знакомое место?
Шагая среди зарослей папоротника, Эдди давил ногами траву, которая издавала при этом запах корицы. Часы в кармане его жилета отбивали ритм, словно второе сердце. Он захватил с собой бутылку виски на случай, если встретит Бека, и тот будет возмущаться вторжением на территорию, которую считает своей. Найдя спокойное место, Эдди присел на корточки. Хотя летний сезон еще только начинался, уже вовсю стрекотали сверчки и жужжали комары, кружившие над мелководьем. Эдди взял с собой удочку, но не забрасывал ее, а просто сидел, глядя на воду и высматривая, не блеснет ли серебристая спина. Так прошел час, другой, но ничто, кроме воды, не блестело. По-видимому, форель была умнее человека и не хотела возвращаться на место, связанное с неприятностями.
