— О, как ты мудр!..
Степан придвинулся к Вишвамитре и зашептал:
— В настоящем своем воплощении ты, Вишвамитра, и твои соплеменники должны пуститься во все тяжкие, тогда в будущих воплощениях вы уже будете знать врага в лицо и сможете его победить.
Степан врал вдохновенно, как уже давно не врал. Пожалуй, с тех самых пор, как окучивал последнего своего клиента (еще в бытность колдуном-экстрасенсом).
— Способ есть верный, каковым знания тайные передаются. Ты, гуру, собери баб и мужиков на зорьке в лесочке на Перуновой поляне, там еще идолище стояло. Гридька покажет... Да чтобы у каждого при себе чурка березовая или какая другая была, на которой сидеть способно, да снеди чтобы каждый взял... И еще передай своим: все, что скажет ведун Степан, должны исполнять беспрекословно.
Вишвамитра сложил «лодочкой» ладони, прижал к груди:
— Доброта твоя велика.
Пока Белбородко увещевал Вишвамитру, проснулся Угрим. Поглядел по сторонам и, наткнувшись на Степана, вдруг его вспомнил.
— Э!.. — заорал бывший кузнец. — Никак старый знакомец.
Отпихнув дремавшего у него на плече невестиного батьку, Угрим тяжело поднялся, схватившись за стол. Подгреб к Степану.
— Ить, думали уйти, — осклабился Угрим, вперившись в индуса, — от меня не уйдешь... Я их вот как... — Угрим сунул кулак под нос гуру. — Чуешь? Захочу — отпущу, а то передумаю... Что, струхнул, пучеглазенький? Не боись...
— Коли слово дал, держи.
Угрим поднял бычьи, налитые кровью глаза на Степана. «Перебрал мужик», — подумал тот.
— Марфушку свою учи... Захочу — помилую, а не захочу — ломтями настругаю и с кашей съем, потому — в своем праве!
— Забыл, — в ответ зашипел Степан, — кому обязан! Вот, значит, благодарность твоя.
— О как?! — побагровел Угрим. — Значит, в ножки тебе кланяться?
— Что ж ты оскотинился так, ведь кузнецом был, а ныне...
— Да ты ж меня сам в ведуны определил, — взревел Угрим, — а теперь попрекаешь!
— Что Азей, что ты — один хрен.
— А и один... Да они ж, людины... Мочи моей нет! В глаза заглядывают, о дожде, об урожае просят, и чтоб скотина не дохла... И всяк тащит подношение: кто курицу, кто сена подводу, кто порося...
— А ты и рад.
— Дык, обидишь смертельно, коли не возьмешь. Угрим схватил со стола внушительного размера емкость с медовухой, перелил в себя содержимое.
— Был Угрим, да весь вышел, кузня холодная стоит. Э-эх, батя мой да за такие дела шкуру спустил бы. А-а...
Место Угриму досталось теплое, что и говорить. На таком месте любой веру в человечество потеряет.
— Поди, в Азеевой избе живешь-то?
— Дык, родовая изба. Исконное ведуновое обиталище...
— В кузню иди, — яростно зашептал Степан, — кузнец ты. В кузне богов вопрошай. Дело батькино делай!
— Ить, не поймут...
— Поймут, коли польза от тебя роду будет. А поддашься соблазну, коему Азей поддался, как Азей и кончишь... Ты ж первым человеком в Дубровке был, а ныне, верно, тебя боятся и ненавидят.
— Все так, — пробормотал Угрим. — Надоть иного ведуна в Дубровку.
* * *
Перунова поляна находилась стрелищах в тридцати от посада. Ежели по яру вдоль Днепра идти, а потом едва заметной, вьющейся по березовому да хвойному лесу тропой. А напрямки к ней не добраться — буераки такие, что ноги поломаешь.
Белбородко встал спозаранку, перекусил, чем бог послал... Репой вареной с парным молоком! И, с трудом устояв против домогательств Марфуши, отправился в путь.
Утро выдалось на заглядение. В розоватом небе, еще подернутом туманной дымкой, лениво паслись облака. Днепр, раскинувшийся внизу, сверкал в первых лучах солнца, словно гигантская чешуйчатая рыбина. От земли тянулся запах прелых трав. Степан все не мог надышаться. У поросших камышом заводей хлопотали рыбари — ставили мережи. Проснулась кузня — с посада донесся звон молота. «Вот так бы и жил простой и размеренной жизнью, — думал Степан, — ходил бы, как Лев Толстой, босиком да крестьянствовал. Детишек бы завел штук эдак пять-шесть, жену-красавицу, а то и не одну... Лепота! Вот только с хазарским нашествием эта лепота никак не вяжется. Так что придется полиходействовать, прости Господи».
Пока дошел до поляны, солнышко уж разгорелось, начало припекать. То ли еще будет.
На поляне было народа полно. Бабы, девки, мужики, подростки, старики... У всех, как на подбор, физиономии мрачные, настороженные. Стоят цыгане гурьбой, таращатся, гомонят. «Если существует на свете кара для психолога, возжелавшего легкой наживы, — подумал Степан, — то это такая вот группа».
Народ был, мягко говоря, мотивирован слабо. (Примерно как сотрудники организации, которых руководство загнало на тренинг создания команды.) Завидев Степана, индусы приумолкли, понурились. Ни тебе «здрасте», ни «как дела».
Ну что ж, придется хорошенько разогреть аудиторию.
Вишвамитра подошел к Степану:
— Мы собрались, учитель.
— Хм... — глубокомысленно изрек Степан.
— Каждый из нас принес чурку, как ты требовал. Белбородко степенно кивнул.
— Я велел, чтобы они сделали все, как ты скажешь, учитель, и они ответили: «Мы сделаем».
— Та-ак... — величественно проговорил Белбородко.
Вишвамитра переминался с ноги на ногу, с беспокойством поглядывал на соплеменников. Белбородко сперва не понял, чем вызвано беспокойство, а потом пригляделся и сам приуныл: почти у каждого мужика за поясом виднелся нож. И в лицах смирения ну никакого!
— Древний обычай, — заявил гуру, — мужчина без ножа — не мужчина.
— Ладно, — проворчал Степан, — спасибо, не с топорами. Давай, Вишвамитра, переводи.
Гуру залопотал, едва поспевая за Степаном.
В центре поляны, говорят, когда-то стоял идол Перуна, но то ли в него попала молния, то ли вороги постарались, только от кумира остались одни головешки. Индусы взялись за руки и образовали круг, а Белбородко с толмачом вошли в центр и встали на месте языческого бога.
— Братья и сестры, — гремел Белбородко, а Вишвамитра частил вдогонку, — боги, коих вопрошал, приказали мне, чтобы научил вас, чада, разным тайным знаниям. И научили меня, как учить вас. Хотите ли вы, чтобы я исполнил волю богов?
Круг молчал.
— Они хотят, — зыркнул на соплеменников Вишвамитра, — продолжай, учитель.
— Все, что вы станете делать, имеет тайный смысл и творится ради богов, помните это! Мучают ли вас сомнения, чада? Страх? Быть может, кто-то не находит в себе достаточно сил, чтобы участвовать в обряде?
Круг молчал.
— Их не мучают, учитель, — заявил Вишвамитра. — Продолжай, я сказал им, что прокляну каждого, кто уйдет с этой поляны.
— Что ж, тогда пусть все поднимут руки и возблагодарят богов за этот чудесный день.
Круг колыхнулся, взметнулись сцепленные руки, послышалось унылое бормотание.
— Теперь пусть каждый...
— Ты мудр, — шепотом перебил Вишвамитра, — но не говори им больше про Полянских богов. Мои соплеменники могут озлиться. У них свои боги!
— Теперь пусть каждый десятый выйдет из круга и скажет, чему он порадовался. А все остальные, как только он закончит, примутся бить в ладоши и кричать: «Аи, какой ты молодец».
Первым вышел ражий детина, затравленно поглядел на соплеменников и затараторил, сильно жестикулируя. Толпа разразилась дружными аплодисментами, смехом и выкриками.
— Ракхи говорит, — перевел гуру, — он рад, что не один жарится на этой поляне.
Степан поднял правую руку, и группа замолкла.
Один за другим индусы выходили в круг, делились утренними радостями.
— Мехра говорит, он рад тому, что язва на его ноге уже не гноится, как вчера вечером.
Взрыв аплодисментов, хохот.
— Камна говорит, что не хочет замуж за Пури. Взрыв аплодисментов, хохот.
— А рада-то она чему? Вишвамитра перевел.
— Говорит, что рада будет перегрызть ему глотку, коли еще к ней полезет!
Взрыв аплодисментов, хохот.
— Гульзар радуется, что у него кожа на ступне толстая, как на барабане.
Взрыв аплодисментов, хохот.
— Спроси, почему его это радует.
— Он говорит, что, когда шли на поляну, наступил на змею, а она только жало себе сломала.
Толпа веселилась, видимо отпуская скабрезные шуточки насчет Гульзара.
— Раз Гульзар не боится змей, пусть он совладает еще с одной. Подойди, Гульзар.
Белбородко достал из-за пазухи рушник, сложил в три раза и завязал глаза индусу.
— Вставь большие пальцы в уши, чтобы не слышать, что мы будем говорить.
Гульзар попытался возразить, но Вишвамитра рявкнул, и он приумолк.
— Мы станем змеей, запутавшейся в кольцах, а Гульзар распутает эти кольца.
Белбородко разорвал круг, взяв за пухленькую ручку индианочку, и побежал, запутывая цепочку. Когда народ сбился довольно плотно, Степан принялся перешагивать через сцепленные руки; индусы, глядя на него, делали то же. Насилу выбравшись из кучи-малы, он снял с Гульзара повязку, жестом приказал опустить руки.
— Смотри, вот хвост, — Белбородко показал на парня, стоящего в конце цепочки, — а вот — голова. — «Головой» была девчушка лет двенадцати. — Змея не может пошевелиться, змея жалит сама себя. Распутай змею, и она отблагодарит тебя.
