— Ладно, — вздохнул Тристрам. — Просто обождите, и все. Идиот, вы увидите, что я прав.
Но Тристрам был не совсем прав. Собственный здравый смысл должен был указать ему на изъян в лихорадочных допущениях. Мистер Доллимор пошатнул все учебные патетические штабные выдумки капитана Солтера. Тристрам оглядел свой взвод. Капрал Хаскелл сказал:
— Знаете, что я обнаружил, сержант? Немножечко трилистника[70]. Вполне хорошее указание места нашего нахождения, разве нет?
— Можете сообразить, зачем мы тут? — спросил Тристрам.
Капрал Хаскелл сделал лягушачью физиономию и сказал:
— Я же говорил, драться с Миками. Хотя для чего с ними драться, один Бог знает. Все-таки мы не знаем и половины происходящего, правда? Из услышанного пару недель назад в новостях я подумал бы, это будут китайцы. Может, ирландцы с китайцами крепко повязаны.
Тристрам призадумался, не надо ли просветить капрала Хаскелла, хорошего, приличного с виду семейного мужчину, «Мне никто никогда не поверит» — это пропел не установившийся офицерский голос в нескольких ярдах от окопа. Значит, на тех самых офицерских курсах обучают древним военным песням? Тристрам гадал, не рискнуть ли сейчас потихоньку сбежать. Но, считая все это ловушкой и выдумкой, знал — за окопы, назад, пути нет. Если есть вообще хоть какой-нибудь путь, он лежит впереди, наверху, и при большом везении. Он сказал капралу Хаскеллу:
— Вы вполне уверены, что это Западное побережье Ирландии?
— Если я в чем-то могу быть уверенным, так как раз в этом.
— Но не можете точно назвать место?
— Нет, — сказал капрал Хаскелл, — только я бы сказал, определенно не дальше Коннаха на север. Значит, наверняка Голуэй, или Клер, или Керри.
— Ясно. А как бы перебраться на другой берег?
— Надо было бы в поезд сесть, правда? Тут в Ирландии кругом старые паровички, во всяком случае, были во время моих разъездов. Дайте сообразить. Если это Керри, тогда можно добраться из Килларни в Бунгарван. Или дальше на север, от Листоуэлла через Лимерик, и через Типперери, и через Килкенни до Вексфорда. А допустим, мы в графстве Клер…
— Спасибо, капрал.
— Этого, конечно, не сделать, если б мы с Миками воевали. Они сразу горло тебе перережут, как только речь услышат.
— Ясно. Все равно, спасибо.
— Вы же не собираетесь ноги сделать, сержант?
— Нет, нет, конечно.
Тристрам оставил тесную вонючую землянку, полную сидевших солдат, пошел перекинуться словом с ближайшим часовым. Часовой, прыщавый парень по имени Берден, сказал:
— Они вон там шевелятся, сержант.
— Где? Кто?
— Вон там.
Он кивнул стальным шлемом в сторону противоположных окопов. Тристрам прислушался. Китайцы? Доносилось бормотание довольно резких голосов. Запись звуков сражения сильно увяла. Итак. Его сердце сжалось. Он ошибся, совершенно ошибся. Враг был. Прислушался внимательней.
— По-настоящему быстро бегали, да еще тихо. Похоже, их там целая куча.
— Значит, теперь недолго, — сказал Тристрам.
И словно в подтверждение этого утверждения из окопа, спотыкаясь, появился мистер Доллимор. Увидел Тристрама и сказал:
— Это вы? Капитан Солтер сказал, что вас надо под строгим арестом держать. Но также говорит, что уже слишком поздно. Атакуем в 22.00. Сверим часы.
— Атакуем? Как атакуем?
— Ну вот, вы опять задаете глупые вопросы. Мы выходим наверх ровно в 22.00. Сейчас, — он взглянул на часы, — ровно 21.34. Штыки примкнуть. Приказ взять вон ту вражескую траншею. — Он был лихорадочно бодр и светел.
— Кто отдает приказы?
— Вас совсем не касается, кто отдает приказы. Готовьте взвод. Все ружья зарядить, не забудьте ни одного. — Мистер Доллимор стоял, выпрямившись, с важным видом. — Англия, — вдруг произнес он с заложенным от слез носом. Тристрам, которому в данных обстоятельствах было нечего больше сказать, козырнул.
В 21.40 внезапно, как пощечина, наступила тишина.
— Ух ты, — сказали мужчины, скучая по забавному шуму. Перестали мелькать вспышки. В незнакомой водворившейся тишине ясней слышался враг, кашлявший, шептавшийся в легких тонах мелкокостных жителей Востока. В 21.45 по всей длине окопа мужчины поднялись, тяжело дыша открытыми ртами. Мистер Доллимор с трясущимся пистолетом, не сводя глаз с наручных часов, готов был отважным броском вести наверх тридцать своих человек (в каком-то углу чужого поля), поклявшись перед Богом принять смерть (то есть за Англию). 21.50, у всех звучно забились сердца. Тристрам знал свою роль в этом неминуемом самоубийстве: если мистер Доллимор обязан был бросить людей, сам он был обязан их подгонять:
— Встать, вперед, отребье, или я пристрелю каждого труса.
21.55.
— О, бог войны, — шептал мистер Доллимор, — укрепи мое солдатское сердце.
21.56.
— Я хочу к мамочке, — притворно всхлипнул юморист-кокни.
21.57.
— Или, — сказал капрал Хаскелл, — если мы достаточно далеко на юге, можно добраться от Бантри до Корка.
21.58. Задрожали штыки. Кто-то начал икать и все время твердил:
— Пардон.
21.59.
— Ах, — сказал мистер Доллимор, глядя на секундную стрелку, точно она выступала в блошином цирке. — Сейчас мы пойдем, сейчас мы пойдем…
22.00. По всей линии смертельно пронзительно залились серебром свистки, сразу грянула сводившая с ума фонографическая бомбардировка. В зловещих спазматических вспышках виднелся мистер Доллимор, взбиравшийся наверх, размахивавший пистолетом, разинувший рот в каком-то неслышном, разученном в офицерской школе воинственном крике.
— Все вперед, — прокричал Тристрам, тыча собственным пистолетом, толкаясь, угрожая, пинаясь. Солдаты поднимались, кое-кто откровенно сердито.
— Нет-нет, — запаниковал один упрямый человечек, — ради Бога, не заставляйте меня.
— Вылезай, разрази тебя, — оскалил вставные зубы Тристрам.
Капрал Хаскелл вопил сверху:
— Иисусе, они идут на нас!
Резко, раскатисто треснули ружья, наполнив едкий воздух еще более едким ветчинным дымом тысячи чиркнутых спичек. Уныло свистели пули. Оттуда неслись жуткие проклятия, отсюда вопли. Тристрам, высунув над бруствером голову, видел черные гравированные срезанные тела, схватившиеся врукопашную, неуклюжие, падавшие, стрелявшие, пронзавшие, как в каком-то старом кино про войну. Он отчетливо видел, как повалился назад мистер Доллимор (вечный элемент абсурда: он будто танцевал и пытался, танцуя, стоять на ногах), а потом рухнул с разинутым ртом. Капрал Хаскелл был тяжело ранен в ногу; падая и стреляя, открыл рот (как для гостьи) перед пулей, лицо его разлетелось. Тристрам, одним коленом на верхнем мешке с землей, бешено расстреливал патроны в шатавшихся наступавших. Это была бойня, взаимное массовое уничтожение, уклониться было невозможно. Тристрам перезарядил пистолет, запоздало заразившись теперь лихорадкой бедняги Доллимора, подался назад в окоп, подошвы сапог утонули в мешках с землей, голова в шлеме, глаза и стреляющая рука оставались над бруствером. И увидел врага. Незнакомая раса, маленькие, широкие в груди, в бедрах, визжащие, точно женщины. Все они сыпались вниз, воздух был полон вкусного дыма, еще свистел пулями. И при виде всего этого, пока все это расставлялось по своим местам в холодной запасной комнате в его мозгу, все это, предвещавшееся Священной Игрой пелагианских времен, он рыгнул, а потом выплеснул из кишок все пережеванное прокисшее мясо. Один из собственных его солдат вернулся в окоп, хватая руками воздух, бросил ружье, вымолвил, задохнувшись:
— Ох, Иисусе, будь я проклят.
Потом глубоко из груди его вырвался стон — в спину вонзилась пуля. Он перевернулся, как акробат, увлекая с собой Тристрама; сплошные руки-ноги, раздвоение — суть человека. Тристрам, сильно ударившись о качавшиеся доски обшивки, борясь с мертвым грузом инкуба, хрипло испускавшего дух, услыхал с флангов, как из театральных кулис, сухой дождь пулеметного огня, явно живой по сравнению с фальшивой какофонией бомбардировки.
— Прикончим их, — думал он, — прикончим.
Потом громкие звуки утихли, не слышалось и никаких характерных человеческих звуков, только животные вздохи последних умиравших. При финальной вспышке он разглядел свои часы: 22.03. Три минуты с начала до конца. Тристрам с огромным трудом свалил со своего живота тело на пол окопа: оно свалилось со стоном. Он в страхе мрачно пополз прочь поплакать в одиночестве, сверху по-прежнему шел чудовищный запах завтрака с копченым беконом. Он неудержимо заплакал; вскоре взвыл от ужаса и отчаяния, видя во тьме, как в зеркале, собственное искаженное перекошенное лицо, слизывавшее языком слезы, с отвисшей нижней губой, трясущейся от злобы и безнадежности.
Когда жуткий порыв прошел, послышалось возобновившееся над ним сражение. Но то были лишь единичные щелчки пистолетных выстрелов, через неравные промежутки времени. В ужасе взглянув вверх, он увидел шарившие лучи фонариков, будто что-то искавшие в мешанине тел. И застыл в сильном страхе.
