Почувствовала себя плохо, слегла, врач затруднился поставить диагноз, а через три дня ее не стало. Вины врача в этом не было никакой – все выяснилось только после вскрытия. Мало того: у нее в склянке сохранилось немного полученного от Жебрака зелья, которым, вдовец рассказал, она лечилась от ревматизма – и довольно успешно. Доктор закусил удила… Напечатал уже в темблинской газете, расходившейся по всему повяту, третью статью, чуть ли не на всю страницу, или, говоря по-газетному, полосу. Заголовок снова был хлесткий: «Алхимик из глуши». Половина статьи – перепевы тех двух. Прямо он не обвинял Жебрака в отравлении, но прозрачными намеками давал понять, что среди его зелий может оказаться и отрава, благо никакого медицинского контроля за «врачеванием» мельника нет. Упоминал в этой связи средневековых алхимиков и семейство Борджиа [40]. Снова холостой выстрел – мало кто знал, кто такие алхимики и Борджиа. Войтек мне и эту вырезку показывал. А вдобавок пан Жегайло вдоволь посмеялся над дремучим людом, верящим, что мельник оборачивается волком и держит колдовских птиц Садяржиц, которых не существует в природе…
– Ого! – сказал я. – Крутенько… Я так думаю, Жебраку это не понравилось?
– Наверняка, – сказал Барея. – Мне бы на его месте не понравилось. К тому же в конце доктор уже открытым текстом писал: следовало бы отдать на экспертизу всю «аптеку» Жебрака и если не привлечь его к суду за незаконное врачевание, то безусловно поставить «эти опасные забавы» под строгий медицинский контроль. А через четыре дня… – Барея замолчал и взглянул на меня определенно с лукавинкой. – Пан капитан, вы уже почти всю эту историю знаете. Как по-вашему, что произошло через четыре дня?
С неудовольствием почувствовав тот же пробежавший по спине неприятный холодок, я спросил, стараясь, чтобы мой голос звучал как нельзя более обычно:
– Неужели лошадь снова привезла мертвого хозяина? И не было никаких признаков насильственной смерти?
– В точку! – сказал Барея. – Правда, имелись два отличия: крайне существенное и не очень. Несущественное в том, что на сей раз лошадь сама не возвратилась в конюшню. Явно она растерялась – доктор много разъезжал по округе. Когда бричку увидели проезжие, лошадь стояла с унылым видом. А крайне существенное отличие в том и состоит, что на этот раз вскрытие было. Медицинское заключение слово в слово повторяло то, что было сделано после вскрытия Гутманов и экономки… Договорился. Конечно же, не повторяло, а предшествовало. Но – слово в слово… Вот только кончилось все ничем. Войтек в Садяржиц верил… ну, в значительной степени допускал, что все правда – в конце концов, он тоже был человеком века научно-технического прогресса, с гимназическим образованием. Если не верил до конца, то всерьез допускал. Но не мог с этим пойти ни к начальнику полиции повята, ни к прокурору, ни куда-то еще. Его попросту высмеяли бы… Вообще история на этом не кончилась. Вдова доктора приехала на прием к Войтеку и прямо обвинила в отравлении мужа его любовницу или ее мужа. Только обвинение быстро рассыпалось. Ключевые слова тут были «мгновенная смерть». Нелепо было бы думать, что кто-то встретил доктора на лесной дороге, подсунул ему отравленную еду или питье, а доктор без удивлении съел или выпил. (Снова неприятный холодок по спине – точно в тех же словах мы с Радаевым обсуждали смерть Ерохина.) Полицейский врач выдвинул версию, с которой скрепя сердце согласились – не потому, что она была самой лучшей, а оттого, что стала единственной. Других, приемлемых, просто не нашлось – разумеется, если исключить версию Садяржиц, о которых Войтек в разговорах с коллегами, как легко догадаться, ни словечком не упоминал. Врач сказал: как учит его опыт, у самоубийств есть своя специфика. Офицеры большей частью стреляются, купцы, мещане и крестьяне вешаются, топятся, бросаются под поезд… и так далее. А вот врачи чаще всего прибегают к ядам – у них яды всегда под рукой. Мотивы у доктора Жегайло имелись веские. Отношения в его любовном четырехугольнике были запутаннее некуда. Доктор был не в силах сделать выбор между двумя женщинами, муж любовницы однажды в клубе сделал доктору скандал, и случилась потасовка – правда, их быстро разняли. Однажды обе дамочки столкнулись в галантерейном магазине и вцепились друг дружке в волосы не хуже базарных баб. Супружница доктора однажды ему изменила в номерах с проезжим офицером, исключительно в отместку, о чем ему немедленно сообщила. Порой и в захолустье вроде нашего бушуют страсти, не уступающие шекспировским… Последнее время доктор, это все видели, стал нервозным, пребывал в явном расстройстве чувств. К тому же все это со временем выплыло наружу, стало предметом пересудов для всего города. Вполне достаточно, чтобы неуравновешенный человек решился на самоубийство, мало ли где он мог раздобыть экзотический яд, неизвестный современной фармакологии. Никакого пузырька в бричке не нашли, но это еще ни о чем не говорило: он мог вывалиться из брички; где точно произошла смерть, было неизвестно. Никто не стал бы обыскивать обочины и сами дороги в поисках пустого аптечного пузырька – для этого понадобилось бы стянуть полицейских не то что со всего повята – со всего, пожалуй, воеводства. Шкафчик доктора с ядами вскрыли, но аналогичного этому неизвестному не нашли, только обычные – цианистый калий, морфий, опиум… И это ни о чем не говорило. Вынесли вердикт: «С большой долей вероятности смерть в результате самоубийства» – и дело закрыли. Ну а после случая с Гутманами и их экономкой Войтек и приехал ко мне посоветоваться – и как к старому другу, и как к человеку, который ко многому относился серьезно, так же, как он…
– Вы мельком упомянули, что в «деле Гутманов» был свидетель…
– Свидетель, который никак не мог считаться надежным, увы… – сказал Барея с явной досадой. – Позвольте, я и это изложу подробно. В Косачах жил один субъект по прозвищу Князь. Прозвище к нему прилипло так прочно, что многие и не знали его настоящее имя. А пошло оно оттого, что Князь любил упоминать, будто их род идет от незаконного потомка одного из Пястов [41], предположительно Мешко Второго [42]. Бог его знает, как там обстояло на самом деле, в конце концов, незаконные потомки королей попадались не так уж редко. У Августа Сильного [43] их было триста, причем историки писали, что далеко не обо всех знают. Как бы там ни было, семейство у него с незапамятных времен было – классическая загоновая шляхта. Знаете, кто это такие?
– Знаю, – сказал я. – Жестяная сабелька
