– Это кто?
– Блуждающие, – ответил он, не отрывая глаз от воздушной коловерти.
– Как это?
– А вот так. Никто не знает, кто они, откуда взялись и почему дерутся. Мы их видим только в воздухе. Опа!
Рев нарастал – один из самолетов быстро снижался, но за ним не тянулся дым, как это обычно бывает в исторических фильмах. Он падал, вихляясь, рывками проваливаясь ниже и ниже, прямо нам на головы, и мне захотелось юркнуть под броневик, но окружающие стояли спокойно. Им было виднее, и я остался на месте.
Скорее всего, пилот был ранен, а самолет цел – я немного разбирался в таких вещах. Пилот еще пытался что-то сделать, выровнять и посадить машину, задрал нос и выпустил шасси, но не успел – самолет грохнулся брюхом оземь, ломая шасси и винт, выворачивая кочки, протащился несколько метров и застыл, уткнувшись носом в землю, задрав хвост.
Выглядел он нелепо, как всегда выглядит севший на фюзеляж самолет. Мы быстро добежали до него, он упал неподалеку от дороги. Определить марку я не сумел бы, я не историк, но особая точность и не требовалась, сразу видно было, что это стандартный винтовой моноплан-истребитель времен второй мировой войны – войны, которая кончилась девяносто семь лет назад, и на всей планете осталось восемь ее участников, всего восемь. Истребитель с опознавательными знаками люфтваффе – черные кресты на крыльях, свастика на фюзеляже, и в придачу мастерски нарисованный под фонарем оскалившийся зеленый Дракон. Летчик смотрел перед собой широко раскрытыми глазами, он уже не дышал, комбинезон залит кровью. И будто для того, чтобы не оставалось никаких сомнений насчет того, кто был его противником, низко над нами, выпустив короткую победную очередь, пронесся истребитель другой, знакомой марки – на его голубых снизу крыльях я увидел красные звезды. Дело запутывалось. То, что происходило в воздухе, не имело никакой связи с тем, что творилось на земле. И наоборот. Два обрывка двух разных картин склеили как попало и вставили в общую раму.
– Никак не пойму, – сказал мой сосед. – Как это люди ухитряются летать по воздуху? Он же из железа, как он в воздухе держится?
Выходит, об авиации они и понятия не имели?
– Как ни крути, и там драка… – вздохнул кто-то. Драка, которой не должно быть, дополнил я про себя, драка, которая принадлежит другому времени и другим людям…
Вскоре мы приехали в город, и я выскочил, учтиво попрощавшись.
Это был очень чистый и очень тихий город. Просторные улицы, продуманно поделенные между пешеходами и машинами так, чтобы не обидеть никого, современные здания, украшенные модными архитектурными выкрутасами. Все в городе радовало глаз гармоничной завершенностью, но непонятно, почему так малолюдно и так маломашинно на улицах. Проезжали редкие автомобили, как правило, роскошные и новые, и я узнавал некоторые марки, а некоторых не узнавал. Проходили редкие прохожие. И людей, и машин было маловато для такого города – может быть, поэтому и машины, и люди несколько преувеличенно спешили. Город походил на кинодекорацию, выстроенную в одну ночь из фанерного мрамора и пластмассовых кирпичей, настолько походил, что я не удержался и постучал кулаком по стенке ближайшего дома, благо прохожих не было. Оказалось, самая настоящая стена.
Потом я встретил людей, которые никуда не спешили. У заведения под вывеской «Нихил-бар» на мостовой стояли круглые столики, и за одним сидела компания – двое мужчин с дамами, – а остальные были пусты.
Я присел через два столика от компании. В центре зеленой столешницы алел круг, а рядом сверкали клавиши – знакомая система типа наших пищепроводов. Наугад я нажал кнопку (меню не было), за что был вознагражден бокалом какого-то коктейля.
– Идите к нам, – позвали меня. – Зачем вам одному сидеть?
Я охотно пересел к ним. После охотников за вурдалаками следовало пообщаться с мирными обывателями. Компания, как мне показалось, подобралась пестрая: пузатый мужчина с квадратным добрым лицом, одетый подчеркнуто небрежно, фантастической красоты брюнетка в чем-то воздушном и сильно декольтированном, молоденькая симпатичная девчонка, с обожанием взиравшая на пузатого, и обаятельный мужчина средних лет, неприметный и обыкновенный, как стакан серийного выпуска. Не гармонировали они друг с другом, никак друг другу не подходили…
– Присаживайтесь, – повторил пузатый, хотя я уже сидел. – Всегда рады новому человеку.
– И свежему слушателю, – добавила брюнетка. – Джулиана.
– Совершенно верно, и свежему слушателю, – согласился пузатый. – Штенгер, Макс Штенгер.
– Рита, – сказала девушка.
Обаятельный и неприметный представился:
– Несхепс.
– Алехин, – сказал я, наслаждаясь редкой возможностью быть самим собой. – Александр Алехин.
– Итак, я продолжаю, – сказал Штенгер. Лицо его было одухотворенным. – Можно обратиться и к другим примерам. Рассмотрим так называемую Великую французскую революцию. Собственно, не ее саму, а жизнь маленького человечка, который был нужен всем. Это мэтр Сансон, знаменитая в своем ремесле личность, – палач города Парижа Сансон. До революции он рубил головы разбойникам, взбунтовавшимся простолюдинам и поскользнувшимся царедворцам. Потом произошла революция, и началась кровавая чехарда. Робеспьер уничтожил «бешеных», термидорианцы уничтожили сначала Робеспьера, потом «вершину», переворот следовал за переворотом, и каждый новый диктатор начинал с уничтожения противников. Головы летели в корзину быстрее, чем корзины успевали подставлять, а гильотиной управлял наш старый знакомец Сансон. Власть переходила из рук в руки, Сансон благоденствовал, господа! Несмотря на череду отрицающих друг друга теорий, трибунов и вождей, Сущность оставалась неизменной, вечной – нож гильотины и человек, который был нужен всем. Какой же смысл имели все потрясения и перемены, если краеугольным камнем оставался несменяемый Сансон?
Он замолчал и надолго присосался к бокалу.
– Скот, – сказала Джулиана.
– Ага, – расплылся Штенгер. – Вот именно, родная. Алехин, вы согласны, что истина – это в первую очередь нечто неизменное, вечное? (Я неопределенно кивнул). Нечто неизменное и вечное… А таковым в первую очередь является скотство. Рушились империи, провозгласившие себя вечными, грязные деревушки превращались в столицы охватывавших полмира государств, исчезали народы, языки, идеи, религии, моды, династии, литературные течения и научные школы, но во все времена, при любом обществе, будь то душная тирания или расцвет демократии, люди жрали вино и лапали баб, предпочитая эти занятия всем остальным. Спрашивается, что в таком случае основа основ? Я могу быть ярым монархистом, Несхепс – теократом, Алехин – атеистом и анархистом, и мы перегрызем друг другу глотки за свои убеждения, но вот мы все трое смотрим на тебя, обворожительная, – он сделал галантный жест в сторону Джулианы, – и наши мысли удивительно схожи… Вот и нашлось нечто, прочно объединившее нас троих, таких разных.
– Ну, Макс, – смущенно улыбнулся Несхепс. – Вы всегда излишне конкретизируете. Мы все уважаем нашу Джулиану, этикет, наконец…
– Этикет – нечто преходящее, – пророкотал Штенгер. – Было время, когда за прелюбодеяние карали так, что и подумать страшно, – к примеру, Дракула, господарь Влад Цепеш. А через пару сотен лет даме из высшего общества считалось в высшей степени неприличным не иметь любовника. Не бойтесь быть самим собой, мой застенчивый друг. Философия за вас. Вся история человечества – это потуги скота скрыть свое скотство более или менее удачными способами. И тот социум, что не скрывал своего скотства, как правило, добивался больших успехов в различных областях.
– А чем кончал такой социум? – поинтересовался я.
– Скотством, Алехин, скотством, – мило улыбнулся Штенгер. – То есть тем, с чего начинал, что поддерживал, к чему стремился.
– Мне попался на дороге броневик, – сказал я. – Жуткая, знаете ли, картина.
– Об этом и говорить не стоит, – отмахнулся Штенгер. – Сборище самоотверженных идиотов, считающих, что только им известны рецепты борьбы за всеобщее счастье. Во все времена хватало самоуверенных и самозваных благодетелей. Можем ли мы упрекать вурдалаков?
