ответил вопросом на вопрос:
— А что, кто-то видел, как я рыбеху тибрил?
— Вывернулся на этот раз... — с сожалением протянул Хорек. — Ничего, еще попадешься и тогда уж не отвертишься... Видел, что случилось?
Тарик посмотрел туда — над острой крышей все так же висел цветок баралейника, и никто, кроме Тарика, его не видел...
— Что ты так на крышу уставился, будто там девки голые сидят? — фыркнул Хорек. — Видел, спрашиваю, что сделалось?
— Не слепой, — угрюмо сказал Тарик.
— И откуда такая напасть?
— А я знаю? — пожал плечами Тарик.
— А может, знаешь? — вкрадчиво спросил Хорек.
— Откуда мне?
— Слушай внимательно и никому не проболтайся, иначе со свету сживут, — Хорек понизил голос. — Две недели назад на Раздольной было похожее, только не с голубями, а с лошадью. Живет там один коневод, и готовил для больших скачек отличного коня, который наверняка взял бы высший приз. И был у него завистливый соперник, желавший победы свей лошади. Вот только сообразил, что выиграть в честном состязании у него не получится. И темной ноченькой по его наущению тому коню подсыпали в кормушку мышебоя 76. Хозяин утром приходит — а конь мертвехонький лежит, зубы оскалил, на морде пена сохлая...
— А при чем тут и я, и голуби?
— Погоди, я только начал... В Сыскной не дураки сидят, и лекари у них имеются всякие, в том числе и скотские. Кто-то что-то заподозрил, кто-то что-то сопоставил — и увезли дохлого коня к себе, а там точно установили, что в брюхе у него, кроме овса, полно мышебоя. Ну и начали копать: смотреть, кому было выгодно. Докопались. И вызнали, что этот, который завистливый соперник, дал денежку двум Подмастерьям с Раздольной, достал мышебоя, и они его темной ночью в ясли подсыпали. Всех троих повязали. Подначнику светят рудники, а Подмастерьям — тюрьма...
— Ну, а я тут при чем? — повторил Тарик.
— А вот слушай, — Хорек заговорил почти шепотом. — У меня добрый приятель в квартальной Сыскной, в сыщиках, он и рассказал, а я прикинул своим умом, а вот теперь, когда птушки перемерли, окончательно уверился. Есть у дядюшки Ратима соперник-завистник с Аксамитной, тоже голубей продает дворянским кухарям и втихомолку мечтает в Королевские Поставщики вылезти. Он и постарался... Дело ясное, не своими руками: конечно, дал денежек шпаргонцам вроде вас, они ночью все и обстряпали. Сейчас возьму с десяток дохлых птушек из разных клеток и отнесу к приятелю в Сыскное, а уж он постарается, чтобы их там поизучали и дело завели. Голову даю на отсечение: какую-нибудь отраву да усмотрят...«И пузырь надуют», — закончил за него Тарик. Уж если давать голову на отсечение, так за то, что этот приятель — такой же, как Хорек, прохвост, мечтающий о похвале начальства и денежной награде за расторопность, а честным путем-то и не получается, как и у Хорька не выходит с Сыскной. Говорят же, что дерьмо к дерьму липнет.
Вот и надуют пузырь на пару...
— Уж здесь-то я ни при чем, — решительно сказал Тарик.
— А кто говорит, что ты при чем? — голос Хорька приобрел вкрадчивость и даже словно бы не свойственное ему дружелюбие. — Ты мне, наоборот, службу сослужить можешь... Есть у меня кое-какие зацепочки, видели, с кем тот соперник якшается: оба с нашей улицы, ну а кто — тебе знать необязательно, потому как тайна расследования. Нашелся один оборотистый с Аксамитной, даром что годочками молод, а востер и выгоду свою понимает туго. Он и дал наводочку...
«Уж не Буба ли?» — подумал Тарик. От такого гниловатого, особенно теперь, когда приятельствует с Бабратом, любой пакости можно ожидать, неудивительно, если...
— Нужен еще один очевидец, — продолжал Хорек тихонько. — Чтобы в квартальном суде рассказал все как есть, поведал, что своими ушами слышал и своими глазами видел, как те двое хвастали, что жирную денежку от того коневода получили. И лучше тебя, Тарик, не подберешь: Школяр исправный, ватажник первостатейный, в сильных прегрешениях не замечен — так, озорство всякое, на большее чем полудюжина розог не тянет. Вполне политесный в глазах квартального судьи...
— Да я же ничего такого не слышал!
— Когда бумаги пойдут в суд, я тебе подробно растолкую, что ты слышал, — с улыбочкой сказал Хорек. — Подробно растолкую, хорошенько запомнишь, от зубов отскакивать будет. Голова-то у тебя светлая, хоть шалопаю и досталась, — вон сколько золотых птушек собрал. Заучишь, не собьешься. И будет тебе от меня долгое расположение и покровительство, жить будешь припеваючи, что бы ни натворил... Что кривишься, не по нраву?
— Не по нраву, — твердо сказал Тарик.
— Ишь ты, какие мы чувствительные... Только никто тебя, про-шмадье уличное, и не спрашивает, никто твоего доброго согласия не просит — мы не на танцульках, и ты не девка... Что потребуется, то и будешь петь в суде, как певчая птичка в таверне... Смотри у меня! Ежели поискать, за тобой немало найдется всякого, что на строгую Воспиталку потянет, уж мы постараемся... Я ж нс один эту историю раскручиваю, и ты нам надобен как очеглядец с честными глазами... Понял, нет?
Он двумя пальцами ухватил меж шеей и плечом, над ключицей, сделал «щипцы», зло ухмыляясь. Больно было несусветно, впору завопить скособочившись, попросить пощады — но Тарик стоически вытерпел, пока Хорек не разжал сильные пальцы.
— Ну, ты все понял, теребеныцик сопливый? — процедил Хорек тихо. — Или, когда время придет, сделаешь все как надо — или устрою тебе такую бледную жизнь, что света белого не взвидишь. И чтоб ни словечком никому не пискнул о нашем разговоре, а то худо будет... Пшёл!
Он небрежно подтолкнул Тарика в спину и размашистыми шагами направился во двор, где на чурбачке ссутулился дядюшка Ратим с видом полного и законченного отчаяния, какое иных заставляет изладить петельку в сараюшке да и сунуть туда шею — как в свое время железных дел мастер Ионаш, когда и мастерская сгорела, и заимодавцам возвращать было нечем, так что получилось полное разорение. Не захотел после стольких лет доброго хозяйствования идти в подручные, чтобы никогда потом не вернуться в полноправные мастера, или отправляться на Вшивый Бугор... Ну, предположим, дядюшка Ратим потверже характером будет, и нет ни полного разорения, ни заимодавцев, но все равно беда подкатила нешуточная, любого
