что именно, вы все равно не ответите, как и я бы на вашем месте не ответил. Отнеситесь к этому всерьез, достаньте мерзавца! Может случиться так, что он и вам сделает какую-нибудь крупную подлость… лишь бы не было слишком поздно!
В голове у меня мелькнула довольно-таки безумная мысль: если на миг допустить, будто все, что он рассказал, правда, получается, что Жебрак уже сделал нам не то что пакость – крупную подлость.
Но я отогнал эту мысль и промолчал.
Домой к Барее я поехал сам, с ним и с конвоиром. Он дал мне книгу, я, насколько уж удалось, успокоил пустившую слезу пани Анелю, заверил, что вскоре муж вернется свободным, как ветер. Мы попрощались, не прочувствованно, конечно, но и не сухо – что-то неуловимое нас объединяло. Я искренне пожелал ему удачи, а Барея, покосившись на сидевшую в уголке со страдальческим лицом жену и бдительно-равнодушного конвоира, сказал тихонько:
– Достаньте его, пан капитан…
Итак, книга… Издана, и точно, в восемьсот девяносто третьем, в Варшаве, на польском – на русском только неизбежное присловье дореволюционных книг, «Дозволено цензурою», правда, с дополнением, которое мне прежде не встречалось: «С дозволения Святейшего Синода» – ну, ничего удивительного, учитывая тематику книги.
Книга меня не то что разочаровала – просто я ожидал чего-то большего. И обманулся. Большую часть книги я одолел быстро, читая наискосок, а кое-что и пролистывая – те места, где шли теоретические рассуждения о сути колдовства либо о «делах давно минувших дней». Гораздо внимательнее прочитал те главы, где дело касалось более близких к нам по времени событий.
Но и они ничем не помогли, разве что дополнили мелкими деталями то, о чем рассказывал Барея, – детали, без которых вполне можно было обойтись. Какое имеет значение, что запряженная в бричку лошадь Кендзерского была караковой? Впрочем, ни его, ни Жебрака-старшего, ни отца Василия ксендз по именам не называл (разве что добрым словом поминал «большую помощь мне оказавшего православного священника»), однако описал их всех так, что местные старожилы, Барея прав, узнавали бы без труда. В общем и целом можно было и не читать. Аккуратно уложил книгу в ящик стола, намереваясь вернуть как-нибудь пани Анеле (всегда прилежно возвращал взятые почитать книги). Было без малого три часа дня, время, можно сказать, детское. Так что я созвонился с Гармашом и, узнав, что он до вечера будет на месте, направился к нему пешком – отдел НКГБ располагался недалеко. Разумеется, предупредил дежурного, где меня искать в случае срочной надобности.
…Майор Гармаш был лет на двадцать постарше меня – крепкий мужик с обритой наголо головой и холодными серыми глазами. Биография, как у многих его ровесников, была богатая: родился в Темблине, учился там в реальном училище, потом поступил в техническое, но революция, как со многими случалось, сорвала его с места и поставила под красное знамя – точнее, он сам выбирал, под которым знаменем воевать. Прошел Гражданскую от звонка и до звонка, имел Красное Знамя, бухарскую звезду, наградной «маузер» от Фрунзе. В общем, по Аркадию Гайдару – обыкновенная биография в необыкновенное время. Потом служил в ГПУ, в НКВД, после разделения наркомата на два оказался в НКГБ, когда наркоматы вновь объединились, служил в НКВД, а когда опять разделились, вновь попал в НКГБ. С нами взаимодействовал с первых дней освобождения Косачей, профессионал был хороший.
Выслушав меня, без малейшего удивления сказал:
– Неопознанные трупы, говоришь? Есть аж двоечка. Я оба дела забрал у милиции, но вот со вторым, кажется, поспешил. А впрочем, и дел как таковых нет: пара-тройка бумажек да фото. И не похоже, что бумаг прибавится…
Он достал из сейфа две тощие, сразу видно, папочки, положил перед собой, похлопал по верхней широкой ладонью:
– Этого подняли через неделю после освобождения на окраине Косачей с пулей в затылке. Вот это – фас. У вас такой не проходил, я говорил с капитаном Лавиным…
Я взял фотографию. Белокурый светлоглазый детина – действительно, по нашим ориентировкам не проходил. Лицо спокойное – пулю явно получил неожиданно и не успел ничего понять…
– Врачи сказали, лет около тридцати, – продолжал Гармаш. – Одежонка гражданская, причем все не по росту, великоватое, и ботинки тоже. На руке хорошие часы, немецкие. По карманам – почти ничего: портсигар серебряный, немецкий, спички, перочинный ножичек немецкого производства, а в левом внутреннем – «вальтер» П-38, только не армейский, а с укороченным стволом, такие гестапо пользует. Документов никаких. Физической работой явно не занимался. А вот это самое интересное, под левой подмышкой у него обнаружили. Уж тебе-то не нужно объяснять, что это такое?
– Ну да, навидался, – сказал я.
Эсэсовская татуировка, группа крови. Аккуратнейше, словно бы фабричным образом исполненная буква «В» – разумеется, не русское «в», а латинское «б». По-нашему – вторая группа.
– А пуля? – спросил я.
– Пулю хирург вынул. Немецкая, семь шестьдесят пять. Стреляной гильзы не было, стрелявший ее явно подобрал. Так что определить марку оружия невозможно, немцы такие патроны во многих использовали. Ни малейшего следочка. Наши прошлись по базару с фотографией, но никто не опознал. Те полицаи и пособники, что не сумели сбежать и попали к нам, тоже не опознали. Версия есть. Рассказать?
Я кивнул.
– Гестаповец, – сказал Гармаш. – Служил в Косачах достаточно долго, чтобы обзавестись кое-какой агентурой. Когда пришли наши, оказался в пулапке [46], но не дернул на Запад, а укрылся у одного такого агента. Тот ему достал одежонку, какую сумел, – может, отдал что из своего. Если бы немцы его загодя оставили на нелегальном положении, обязательно озаботились бы одеждой по росту, чтобы в глаза не бросался. Ну вот… Неделю просидел тихонечко у агента, а потом тот подумал: на хрена ему, собственно говоря, такое сокровище? Если наши обнаружат – самому несдобровать: расскажи-ка, друг ситный, зачем эсэсовца прятал? Не по доброте же душевной? Ну и выходило так, что этот гестаповец был единственной ниточкой, связывавшей его с немцами, и на допросе, очень может быть, быстренько признался бы, что их связывает. Вот и выманил в глухое вместо, шарахнул в затылок, гильзу подобрал и ушел. Свидетелей не нашлось. И ведь надежно все рассчитал, подонок! У нас к нему – никаких подходов, может, он каждый день мимо нашего отдела ходит. А если немцы вернутся – кто ему что докажет? Знать не знает, видеть не видел. Интересует это тебя?
– Да нет, – сказал я.
– Версия, конечно, чисто умозрительная, ни подтвердить, ни опровергнуть ее
