за ним вторым идет. От него вреда не в пример меньше: педель то ли прихватит, то ли нет, а Титор каждый день стоит над душой, и на каникулах от него порой покоя нет, если обитает на твоей же улице, — что далеко ходить: Долговяза взять...
— Ты уж всех поголовно во враги не зачисляй, — возразил Шотан. — Перебираешь, точно. Взять Титора Юлая или Титора Калугера — какие ж они враги? Очень даже хорошие люди.
— Да не перебираю я, — сказал Чампи. — Кто спорит, и среди Титоров люди есть. Только на каждого десяток позорных приходится, вроде Долговяза...
— Вот именно что, — кивнула Данка. — У нас одна-одинешенька Титорша Модлинара — хороший человек. А все остальные... Так бы и перепорола, шеренгой положив...
— Я и говорю, — ободрился поддержкой Чампи. — На одного хорошего человека десяток или дюжина позорных, точно. Так что, Тарик, не бери в голову, смело делай, как Долговяз просит. Брюзгу в кандалы не забьют, а у тебя, смотришь, мечта исполнится...
Других суждений не последовало, и Тарик продолжал рассказ. О том, что видел на рынке кабальников, поведал парой-тройкой фраз: это было неинтересно, дело житейское, каждый из них наблюдал, как покупатели торгуются из-за красивой кабальницы или обученного полезному ремеслу кабальника. Зато подробно рассказал, как юная дворянка, озоруя, показала ему язык.
— Значит, не спесивая, раз со Школяром так держалась, — оценила Данка. — Симпотная?
— Спасу нет, — сказал Тарик. — Глазищи серые, большущие (он показал двумя пальцами размер, какого у человеческих глаз и не бывает, но такое пустым враньем не считается), волосы цвета спелого каштана, вся такая из себя (он очертил ладонью в воздухе плавные изгибы). Окажись мы с ней на мосту Птицы Инотали — зацеловал бы, а уж погладил...
— Размечтался! — фыркнула Данка. — Она ж дворянка! Может, даже титулованная...
— И титулованные дворянки из того же теста слеплены, — сказал Байли-Циркач. — Всякое бывает. Вон в прошлом году Смизи...
Святая правда. В прошлом году Смизи-Везунчика с улицы Серебряного Волка, всего-то годочком их старше, высмотрела возле кондитерской лавки совсем еще не старая и симпотная маркиза, подозвала к коляске — и второй год Смизи живет у нее в особняке в лакеях, но обязанности у него отнюдь не лакейские, вечером начинаются и до утра продолжаются. Важничает Смизи, щеголяет в аксамитовой ливрее с золотыми галунами, к родителям приезжает редко, всегда на извозчике, а старых приятелей ни в грош не ставит, разве что иногда дает серебряный денар на пиво да с превосходительной улыбкой рассказывает, чему его маркиза научила, каким постельным проказам. И такое не с ним одним случалось...
— Что Смизи... — усмехнулся Тарик. — Я ведь вам рассказывал, каким образом род графьев Чентизаро произошел...
В самом деле, худог Гаспер три месяца назад клялся ему своим гербом, что история эта подлинная (а дворянин, если клянется гербом, не врет). Лет сто назад вдовствующая королева Ламери, возвращаясь с охоты, обратила благосклонное внимание на молодого и статного управителя деревеньки вольных землеробов, где остановилась дать роздых коням. И уехал управитель в ее
оршаке 86. А кончилась эта история вовсе уж сказочно: бывший управитель не просто в лакеи королевских покоев попал, как иные подобные везунчики, иногда и выше поднимавшиеся — в дворцовые чины или в дворяне. Оказался он умным и сметливым не просто в житейских делах, а в государственных и стал не просто «постельным королем», а всемогущим министром, отодвинувшим в сторонку безвольного Главного Министра, хозяином богатых поместий и Отцом-Основателем рода графов Чентизаро. Вот только потомки его стараются об этом вспоминать пореже, рассказал худог Гаспер и объяснил причину. Дворяне, говорил он, вполне уважительно относятся к простолюдинам, получившим герб за ратные подвиги или особые заслуги перед короной, но многие насмешничают над теми, кто дворянство заработал «этим местом», будь то мужчина или женщина. И даже прозвище для них выдумали срамнейшее...
— Ну, с дворянами по-всякому бывает, — усмехнулся Байли. — Ты еще Корика-Девульку вспомни...
Все помрачнели, двое даже отплюнулись. Корик-Девулька был позорным пятном на улице Серебряного Волка. Он прежде был уличен в тяге к тем забавам, что считались предосудительными, два раза был бит, когда попытался эту тягу проявить, его даже собирались отлучить не то что от ватажки, а от всех мальчишек улицы. Только не успели: Корик-Девулька (уже заполучивший это прозвище) попался на глаза даже не какой-нибудь графине в пожилых годах, а барону, оказавшемуся, как донесла молва, заядлым трубочистом 87 — и полгода уже Корик обитает в его дворце, но на родную улицу носа не кажет. Что служит предметом злых насмешек со стороны мальчишек окрестных улиц — и ничего им не ответишь, не попрешь против суровой истины, разве что в зубы дать. Аксамитная помалкивает, у них и у самих есть такой же мозгоблуд 88, а вот Раздольная и особенно Сахарная...
— Не туда вы клоните, — сказала Данка. — Я совсем не то имела в виду. Взрослые гербовые — те и в самом деле порой якшаются с простолюдинами вовсю. Та маркиза, что Смизи подцепила, или та старуха, что уловила Дешана с Аксамитной, — еще политесные. А мне вот рассказывали такие люди, что врать не будут... В «Лесную фею» часто приезжает, переодевшись Мастерицей, самая настоящая герцогиня и там забавляется на полную... Тьфу ты, я сама не о том! Или о том... Короче говоря, все эти проказливые дворянки — взрослые. А Тарику попалась Барышня. С Барышней ему в жизни больше не пересечься. Молодые дворяне, бывает, оденутся попроще, Мастерами прикинутся — и на танцульки ходят, симпот- ных девчонок высматривают. А вот Барышень держат в большой строгости. Или тебе худог Гаспер другое рассказывал? Ты ж один со всей улицы с дворянином приятельствуешь...
— Да нет, — сказал Тарик. — То же самое говорил. Барышня одна не может в коляске выезжать из дома: обязательно камеристки с ней или горничные. Правда, не знаю, как это сочетается с конной Барышней, политесно ей в одиночку верхом ездить или нет? Может, коли уж решила поозорничать, сбежала от грумов или там лакеев... Безобидное озорничанье получается, не то что у герцогини с «Лесной феей». Мы ж и не знаем, как они озорничают — а ведь непременно проказят как-то... Надо будет у худога Гаспера в следующий раз спросить.
«Непременно спрошу»,
